Землетрясение. Головокружение

— А Костя согласен, — сказал Григорий. — Верно, Костя?

Вошла с бутылкой и стаканами Лиза, и Костя кинулся ей помогать. Он принял у неё поднос, на котором одиноко стояла бутылка невиннейшего кагора и множество было всяческих тарелочек и вазочек со сладостями.

— И это все? — вознегодовал Григорий. — Тётя Лиза, да вы, никак, нас за детей принимаете.

— Дети и есть.

— Мы — студенты, мы уже сами можем детей делать.

— Господи, помилуй! — смутилась тётя Лиза. — Какой у тебя, Григорий, язык распущенный! Смотри, скажу отцу!

— А я весь в него.

— Где тебе! Зелен ещё! — Тётя Лиза вдруг усмехнулась, остро глянув на парня. — Тебе ещё грешить да грешить, чтобы с батюшкой сравняться. Нет, не проси, ничего другого не принесу. — Она ушла, одарив и Ксану, и Костю острым своим, присматривающимся взглядом. — Господи боже, помилуй нас…

— Что ж, кагор так кагор, — смирился Григорий. — В докторском кабинете можно и с докторского винца начать. Ну, а потом… — Он быстро управился с пробкой, торопливо, словно истомила его жажда, разлил вино по рюмкам. — Поехали! Так как, Костя, ты согласен?

Костя молчал. Отшутиться бы, но не шли на ум удачные слова. И Ксана молчала. Ей ничего не стоило свести все на шутку, но она помалкивала.

— Что же мы не пьём? — сказал Костя и первый осушил свою рюмку. Кагор был тёплый, противный, у него был вкус подслащённого сургуча. Но этот сладкий сургуч все-таки поприбавил Косте смелости. — Я согласен, — сказал он, и, чтобы понятно было, что он шутит, что это он только шутит, Костя добавил: — Где наша не пропадала!

— Ну, тогда и я согласна, — сказала Ксана и тоже выпила. — Верно, где наша не пропадала! Фу, какая гадость!

— Тогда вам ещё по одной, — сказал Григорий, торопливо наливая сестре и Косте. — За вашу помолвку! Быть по сему! Поехали!

— Быть по сему! — повторил Костя и выпил. И с надеждой посмотрел на Ксану.

— Быть по сему! — Она тоже выпила. — Фу, какая гадость!

— А теперь, — не унимался Григорий, — самое время вам выпить на «ты»! Возражений нет? — Он снова всем налил, потом взял сестру за руку и подвёл к Косте. — Заведите руку за руку. Так. Смотреть в глаза. Выпили! И…

Костя придвинулся к Ксане, совсем близко. Глаза у неё были закрыты. Она не отстранилась от него, только закрыла глаза. Кагор влажно и горячо растекался по её губам.

— И!.. — напирал Григорий.

Костя коснулся губами её губ. Она не отпрянула, не оттолкнула его, чего он ждал. Её губы покорно поддались, разнялись, скользкие и горячие. Костя услышал, как застучало сердце, как заколотилось, заметалось.

Ксана отвела голову.

— Все?

— Теперь скажите друг дружке «ты»! — приказал Г ригорий.

— Ты не умеешь целоваться, — сказала Ксана. Она смотрела на него и улыбалась своим красным, влажным ртом. — И от тебя пахнет кагором.

«А я люблю тебя», — хотел сказать ей Костя, но сердце так стучало, что он оглох от этого стука. Он испугался, что не услышит собственных слов.

— Ты… — сказал он и умолк.

— Готов! — насмешливо изрёк Григорий. — Вот что, помолвленные, сбегаю-ка я к старухам за шампанским. Я мигом! — Он кинулся к двери, прогромыхал, нарочно шумя, по лестнице и принялся кричать что-то — там, внизу, — оповещая Анну Николаевну. Благая весть!

Оказывается, Григорий не шутил с этой помолвкой.

И Ксана молчала, не остановила его, не запротестовала. Но ведь и ты сам, ты тоже не шутил…

— Ксана, ты это серьёзно? — спросил Костя, как к чужому прислушиваясь к своему оробевшему голосу.

Она оглянулась, незнакомо посмотрела на него, сведя брови.

— Мама будет рада, — сказала она.

— А как же Туменбай? — спросил Костя, кляня себя, что спрашивает.

— Никакого Туменбая нет, его нет. — Ксана присела на диван, понурилась, зажав руки между коленами. — Ты не беспокойся, он уехал. Он, знаешь ли, убежал в свои горы. Гордый! А я тоже гордая…

На лестнице рос шум, скрипела лестница под тяжестью Анны Николаевны, которая сама сейчас поднималась сюда, чтобы поздравить Ксану и Костю. Благая весть, благая весть!

— Ну вот и все, — сказала Ксана и распрямилась.

17

Дети сказали своё быстролётное «Да!», и на арену выступили взрослые, люди обстоятельные и серьёзные. Надо было спешить, взрослые заторопились, их опыт подсказывал им, что нельзя терять ни минуты. Да и обстоятельства действительно были таковы, что надо было торопиться. Короток был срок жизни, остававшийся у Ксаниной матери. А она хотела благословить дочь. Её страшил роман дочери с этим Туменбаем, с этим не от мира сего поэтом, гордым, вспыльчивым, непонятным. Что бы ждало дочь, выйди она за него? Чужая среда, чужие обычаи, что ни говори, но и чужая вера. Девочка не придавала всему этому значения, она ещё была глупенькой, несмышлёнышем, хоть уже вот и стала невестой. Надо было подумать за неё, обезопасить её. Мать хотела умереть, зная, что дочь её защищена от опрометчивого, пагубного шага в жизни. Спешил и Лукьян Александрович. Во–первых, по той же причине, что и жена, — мог ведь и Туменбай вернуться, — а во-вторых, могла и дочь передумать. А Лукьян Александрович очень хотел, чтобы этот брак дочери с Костей состоялся. Для её же блага. И парень был славный, неиспорченный, и ясно было совершенно, что влюблён в неё по уши. Но и не только это. Выдать дочь за единственного наследника Анны Николаевны Лебедевой — это само по себе было делом очень заманчивым. План этого брака, этого союза Уразовых и Лебедевых, в голове Лукьяна Александровича и зародился. А Анна Николаевна ухватилась за этот план как за спасение. Она тоже спешила. Как ещё взглянут на все родители Кости? Так ли легко будет им расстаться с сыном? Ведь ему теперь здесь жить, здесь у него теперь будет своя семья, свой дом. Надо было спешить. Потом, потом во всём можно будет разобраться, все обговорить, уладить. Потом! Пока же нельзя было терять ни минуты.

И Костя спешил. Ему всеобщая вокруг торопливость не казалась чрезмерной. Он был вместе со всеми, кто подгонял судьбу, и это было понятно, он её подгонял, свою судьбу, потому что он любил. И когда утром на следующий же день повёз их сам Уразов–старший в загс, чтобы они оставили там свои заявления, Костя был несказанно рад этому. Его только удивило, что все так буднично было в этом большом с колоннами доме, который здесь, как и в Москве, назывался дворцом. Они заполнили с Ксаной какие-то анкеты, и вот и все. Их пока ещё не поздравляли, они пока ещё не стали мужем и женой, впереди ещё был целый месяц до назначенного дня, когда они станут мужем и женой. Целый месяц. А как прожить его?

Лукьяну Александровичу тоже показалось, что месяц — это очень долгий срок.

— Нельзя ли побыстрей? — спросил он регистраторшу, молодую женщину с равнодушным, отсутствующим лицом.

— Таков порядок.

— А если есть некоторые обстоятельства, требующие сократить этот испытательный срок?

— Тогда договаривайтесь с начальством, — сказала регистраторша. Ей было всё равно, она привыкла, что все здесь торопятся побыстрее пройти эту нейтральную зону, этот месяц раздумий, сомнений, ожидания. Она привыкла и к тому, что иные не выдерживают этого срока и не являются по истечении его. Она привыкла на своей работе лицезреть счастье на заре и в зените, и, пожалуй, её перекормили этим зрелищем, как работницу на конфетной фабрике перекармливают шоколадом.

— Хорошо, я договорюсь, — уверенно пообещал Лукьян Александрович, — Какой у вас есть самый ближайший день?

— Самый ближайший? — Регистраторша полистала толстую книгу счастья. — Через десять дней, раньше все занято. Но только учтите, начальница не согласится.

— Согласится, — сказал Лукьян Александрович. — Не кто-нибудь в брак вступает. Уразовы да Лебедевы. Слыхали такие фамилии?

Регистраторша привыкла на своей работе и к бахвальству.

— Да, я забыла спросить, какую невеста берет фамилию? Свою оставляет или мужа?