Земли, обагренные кровью

Голос Степана прервался, и он заплакал. Мне хотелось его утешить.

— Как знать, — сказал я, — может, твой отец и братья живы! Иногда бывают такие сказочные случаи…

— В нашей деревне не осталось в живых ни одного мужчины, — ответил он. — Всех сожгли в церкви. Нури ушел, но наш тайник раскрыли и нас обманом выманили из него. Нам сказали: «Не бойтесь. Все страшное позади. Сейчас прибудут жандармы и наведут порядок». Но как только прибыли жандармы, нас построили в колонну и, подгоняя хлыстами и прикладами, куда-то погнали. Нас гнали день и ночь. Когда мы подошли к Гюль-Дере, явился какой-то разъяренный офицер, отобрал из толпы ребят постарше и стал кричать на конвоира: «Почему до сих пор живы эти ублюдки? Ты что, слепой, не видишь, что они уже взрослые мужчины? Хочешь, чтоб опять тут расплодились армяне? Немедленно расстрелять!»

Когда меня оторвали от матери, она не плакала, не сопротивлялась. Она сказала: «До скорой встречи, Степан. Я первой пойду на тот свет и встречу тебя там…» И бросилась в пропасть!.. Когда дядюшка Али пришел выбирать работников, как раз должны были убить меня и Серго…

Позднее я услышал рассказы о кошмарах еще более страшных, чем пережил Степан. Это происходило в Эрзуруме, Киликие, Диярбакыре, Сивасе, Хастамону и других местах. Время стерло страшные подробности. Если вы откроете сейчас какую-нибудь книжку по истории, то найдете только сухие строки «о резне и преследовании армян во время первой мировой войны». Вы найдете и несколько холодных цифр. Одни говорят, что число жертв достигло миллиона, другие — что миллиона с лишним, третьи утверждают, что погибло полтора миллиона армян и греков. Не оставляйте без внимания вопрос о виновниках этих событий, тем более что он достаточно запутан. За эти события ответственны не только турки. Христиане, которые жили в Анатолии и в руках которых находились ключи к ее богатствам, были выброшены оттуда потому, что мешали сначала немецкой экспансии, а позднее капиталистам стран, стоявших за спиной Антанты. Самые бесчестные и коварные замыслы иностранных монополистов в области экономического господства в Турции сосредоточились на железной дороге, ведущей из Мосула и Багдада в Смирну, так как она проходила по нефтяным районам Среднего Востока и сказочно богатым местам Анатолии. Поход за золотым руном продолжается и до сих пор…

IX

Рассказ Степана заставил меня утвердиться в решении бежать как можно скорее. Когда Эдавье, радуясь, принесла мое удостоверение, я встретил ее как чужую, не чувствуя никаких угрызений совести от того, что покину ее. Я сухо поблагодарил ее и, чтобы избежать дальнейшего разговора, стал внимательно читать удостоверение. «Приказом командира второго рабочего батальона солдат Манолис Аксиотис, житель деревни Кыркындже, вилайета Айдын, оставляется на службе у Али-аги в деревне Гюль-Дере до особого распоряжения…»

Эдавье села рядом со мной, печальная и нежная. Ее глаза искали моего взгляда, но я не поднимал глаз от бумажки.

— Я знаю, что ты хочешь бежать, — вдруг сказала она, нарушив тягостное молчание. — Не делай этого, Манолис. Оставайся у нас до окончания войны, а тогда, если ты захочешь, я поеду с тобой к тебе на родину. Разве ты не можешь представить меня христианкой твоим родным? Я буду любить то, что любишь ты, и верить в то, во что веришь ты. У нас многие христианки говорят по-турецки, между нами нет никакой разницы. Ты не скажешь, что меня зовут Эдавье, будешь называть Марией…

Бедная Эдавье! Она говорила со мной языком любви, но я не понимал ее, преисполненный ненависти, которую ежечасно разжигала война.

В тот же вечер я решительно сказал Панагису:

— Ночью бежим!

В полночь мы двинулись в путь. Мы договорились идти только по ночам и не приближаться ни к каким селениям. Первая неделя пути была особенно трудной. Сначала на дорогах встречалось много людей. Потом мы попали в солончаки, где не было воды. Нас охватило отчаяние. Мы слизывали с камней осевшую на них ночную росу.

— Я весь высох, больше не выдержу, — жаловался Панагис и смотрел на меня страшными воспаленными глазами.

Я отдал ему последний глоток из фляжки, который хранил для чрезвычайного случая. На рассвете я почувствовал свежесть в воздухе.

— Панагис, мы спасены! Где-то поблизости должно быть много воды!

Мы ускорили шаг. Через полчаса мы услышали плеск воды.

— Река! — в один голос вскрикнули мы.

Это была река Сакарья. Мы побежали. И если бы навстречу вышел полк солдат, он не остановил бы нас. Мы жадно прильнули к воде, окунали в нее голову, отряхивались и снова окунали. Наконец жажда была утолена. Мы успокоились, сели на берегу, поели хлеба с сыром и возблагодарили бога.

Теперь трудность состояла в том, чтобы перебраться через реку. Обследовав берег, мы нашли сделанный на скорую руку переход из каменных глыб. В этом месте река делилась островком на два рукава. Камни шатались у нас под ногами, а течение было быстрое. Вдруг Панагис сорвался в воду и чуть не утонул. Я его с трудом вытащил. Мы добрались до островка, узкого и длинного, похожего на подводную лодку. На одном его конце росла ива, а на другом кусты. Я разглядывал переход через второй рукав реки, когда Панагис схватил меня за плечо.

— Смотри! — испуганно сказал он.

На противоположном берегу около десятка вооруженных людей спускалось с холма из покинутой деревушки.

— Наверно, это курды, дезертиры, — заволновался я.

Накануне нам повстречался пастух, беженец из Салоник, который предупредил нас: «Будьте осторожны, смотрите, не попадитесь в руки курдским дезертирам, они в этом районе хозяйничают. Костей тогда не соберете, бедняги. Они тут уже уйму людей поубивали… Турецким властям пришлось оставшихся в курдских деревнях женщин и детей переселить в Сиври-Хисар, чтобы они не могли оказывать поддержку дезертирам».

Затаив дыхание, мы следили за курдами. Они выворотили два телеграфных столба, перебросили их через рукав реки и быстро, не замочив даже ног, перебрались на остров. Мы, притаившись, сидели в кустах. Что, если кто-нибудь из них заметит нас?

Но, к нашему счастью, они так спешили, что даже не оглянулись. Они вытащили из воды телеграфные столбы, перекинули их через другой речной рукав, перебежали по ним на берег и вскоре скрылись из виду.

— Раз они так спешат, значит, их преследуют. Мы тоже должны поскорее убраться отсюда, — сказал я.

По телеграфным столбам мы быстро выбрались на противоположный берег, откуда только что бежали курды. Пройдя метров пятьсот, мы увидели вооруженный отряд. В первый раз мы шли днем. Но иначе поступить мы не могли, надо было скорее миновать эти опасные места.

Стало смеркаться, а мы все шли. С горы спускались три пастуха. Увидев нас, они побежали нам навстречу. Но мы были спокойны, ведь у нас был револьвер. Мы подпустили их поближе, и я выстрелил в воздух. Их как ветром сдуло.

Тридцать шесть часов мы шли без отдыха. Еле живые, мы дошли до какого-то источника и только тут присели отдохнуть и поесть. Запасы наши кончились. Шел август, в садах было полно фруктов, но голод они не утоляли. Без хлеба с голодом справиться было невозможно. Еще после двух суток пути мы набрели на мельницу. Мы решили спрятаться, дождаться темноты, а когда все крестьяне разъедутся, пробраться туда и раздобыть муки. Наконец мельник и его жена остались одни. Щелкнул изнутри засов. Мы постучали. Ответа не последовало, свет внутри погас. Мы стали колотить в дверь изо всех сил.

— Откройте! — кричал я. — А то сожжем вас живьем!

Наконец дверь отворилась. На пороге стоял мельник с фонарем.

— Не трогайте нас, я дам вам все, что хотите, — сказал он.

Мы обыскали его, но оружия у глупца не оказалось.

— Зови-ка жену! — приказал я.

Мельник побледнел. Мне стало жаль его.

— Не бойся за ее честь. Мы не грабители и не насильники. Мы дезертиры. Уже несколько дней у нас не было ни крошки хлеба во рту. Скажи своей хозяйке, чтоб она испекла нам лепешек.