Земли, обагренные кровью
Шрифт:
— Здесь нельзя оставаться, — сказала моя сестра, и мы все с ней согласились.
С трудом мы пробирались через толпу. На одной из могил лежала женщина, кулаками била по мраморной плите и кричала похороненному под ней мужу:
— Врасидас! Где же ты? Посмотри, что сделали с твоей дочерью! Твою невинную девочку обесчестили! Врасидас! Солдаты… Эта стая волков терзает ее тело! Врасидас, встань! Воскресни! Приди и помоги нам! Врасидас!..
Мы выбрались с кладбища. Пошли искать пристанища. Но, куда бы мы ни пришли, и в школах, и в церквах, и на фабриках, и на складах, и даже в поле — всюду толпились тысячи беженцев, ожидавших своей участи. Торговцы и спекулянты запрашивали огромные деньги за глоток воды,
— Покупайте! Это вас спасет!
На какой-то фабрике мы встретили своих односельчан и друзей. Они потеснились, и мы смогли присесть. Мы устали смертельно. Нам казалось, что мы сразу же уснем беспробудным сном. Но мы так и не сомкнули глаз. Ночью рушились стены сгоревших домов. То и дело винтовочные выстрелы и залпы орудий разрывали тишину…
— Слышите выстрелы? Кого-то расстреливают… — И люди дрожали от страха.
— Вчера турки вошли в склад, что напротив, хотели взять кого-то, — начал рассказывать дядюшка Костис. — Дети покойного Андониса Мандзариса, Димитракис и Мария, услышав, что идут турки, насмерть перепугались и спрятались в куче угля. Они вспомнили своего зарезанного отца. Мать их в это время вышла на минутку. Она тоже услышала, что пришли турки. И прибежала, чтобы защитить своих детей. Искала их повсюду. Они видели и слышали ее, но молчали, потому что турки стояли рядом. Несчастная мать с ума сходила. Выбежала на улицу. Идет, плачет и кричит: «Дети мои! Ради бога, не видел ли кто моих детей?! Ах, забрали их у меня! Зачем мне теперь жить! Дети, дети мои!» Побежала к морю, бросилась в воду и утонула. Когда дети вылезли из угольной кучи, им осталось только оплакивать мать и свою судьбу…
Мы бодрствуем. Несколько человек выходят на двор и сразу же возвращаются, испуганные.
— Что-то будет! Войска окружили фабрику. Хватают мужчин. Говорят — Нуреддин-паша приказал. Все мужчины от восемнадцати до сорока лет останутся в плену, будут восстанавливать разрушенное. А женщины с детьми и все остальные могут уехать на кораблях…
— Хочет совсем от греков избавиться!
Ни одна мать не хочет сказать, что ее сыну уже восемнадцать. Ни одна женщина не признается, что ее мужу меньше пятидесяти. Все плачут, причитают. Моя мать стоит с сухими глазами, опустив руки, словно окаменевшая. Мы с Костасом наклоняемся и целуем ее, как целуют того, с кем не надеются больше увидеться.
— Не бойся за нас, мать, — говорю я. — Мы вернемся домой…
Я видел, как страшно блеснул ее взгляд. Губы стали белыми и дрожали. Костас заплакал. Словно знал, что больше не вернется, как не вернулся и наш Стаматис.
— Прощай, мать!
XVIII
Нас, около двух тысяч мужчин, построили в колонну и повели. Без всяких документов нас передали отряду, который должен был доставить нас в город Мэнису. Мы подозревали, что, как только мы отойдем немного, нас уничтожат. Однако кошмар начался еще на улицах Смирны. Озверевшие турки — жители города — жаждали мести и накинулись на нас с палками и камнями.
— Бейте, бейте негодяев!
С балконов летели бутылки, горшки с нечистотами… Пока мы дошли до района Басмахан, было убито человек пятьдесят. Конвоиры выволакивали из колонны раненых и с издевкой приговаривали:
— Ах! Ах, бедняжки! Пойдемте в госпиталь…
И тут же убивали их. Те, кому удалось выйти из Смирны живыми, говорили: «Слава богу! Теперь мы спасены…» Но радовались мы рано. Впереди нас ожидали еще более страшные испытания. Как только в турецких деревнях узнавали, что ведут пленных, крестьяне выходили навстречу нам с одним желанием — отомстить. Со всех сторон раздавались полные ненависти голоса.
— Они убили моего сына!
— И мою жену!
— А у меня сожгли дом!
Из
нашей четверки схватили Лисандроса, учителя с черноморского побережья, вспороли ему живот и заставили идти и нести в руках свои кишки! Его обвинял старик, у которого глаза так слиплись от гноя, что нельзя было понять, слепой он или зрячий.— Вот этот! Этот! — и показывал на него пальцем.
Два конвоира кинулись к Лисандросу.
— Нет, это не я! Не обо мне он говорит! — кричал Лисандрос. Он не знал старика и не понимал, в чем его обвиняют. Конвоиры били его с упорством маньяков, били, как бьют по полену, чтобы расколоть его.
— Сволочь, неверный, ты сжег его дом!
— Не грешите! Это не я! Я ничего не знаю… Я никогда не бывал в этих местах… Ни-и-и-когда…
Ударом ножа ему вспороли живот. Турок вытянул кишки.
— На, держи! Это тебе в награду! Шагай! Слышишь? Шагай!
Он схватил Лисандроса за шиворот и поставил на ноги. Лисандрос оседал на землю, как пустой мешок. Он сделал несколько шагов и упал замертво.
— Ой-ой-ой! — жалобно запричитал Арист, который шел рядом с Лисандросом. — Ой, это ошибка, он не виноват!
Но у нас не было сил думать обо всем этом. Во рту пересохло. Внутри все горело. Была страшная жара. Три дня мы шли без глотка воды. Проходили мимо рек и речушек, колодцев и источников, но нам не давали даже губы помочить. Тех, кто не выдерживал и падал, убивали.
Один из конвоиров сел на плечи к моему брату, чтобы перебраться через речку, не замочив ног. Он колотил его башмаками по бокам и хохотал:
— Но-о, мерзавец! Но-о!
Я видел, как надулись вены на шее Костаса, лицо его побагровело, глаза помутнели. Он прерывисто дышал. Я знал, каким он был гордым, и со страхом ожидал, что он скинет своего мучителя, перегрызет ему горло, пусть хоть его и убьют потом. Но Костас одурел от жажды и уже ничего не понимал:
— Скажи, я животное? А разве животных оставляют без воды?
— Но-о, но-о! Скотина, неверный! — И конвоир бил его еще пуще. — Животные — создания безобидные, не такие кровожадные, как вы.
— Прошу, дай помочить язык! Ради бога…
Нет, так и не дал! А Костас плакал, как ребенок…
В два часа дня, в самый сильный зной, нам разрешили отдохнуть… у взорванных пороховых складов. Земля и камни были раскалены, как натопленные печи. Мало кто вышел живым из этого ада. Крепкие и сильные мужчины ползали по земле, извивались, как раненые змеи, и отчаянно молили:
— Воды! Воды!
Голоса постепенно затихали, рты оставались открытыми, глаза стекленели… Ужасна смерть от жажды! Я выдержал, не сошел с ума. Оставшихся в живых из нашей колонны и еще пятьсот человек из другой загнали в концентрационный лагерь, обнесенный колючей проволокой. Снаружи, за проволочной оградой был большой фонтан с тремя водоемами. Там турки поили свою скотину, сами пили и издевались над нами.
Мы следили за ними ненавидящими глазами. Потом — не знаю, как это случилось, — мы без всякой договоренности кинулись все вместе на колючую проволоку, разорвали ее и с криками, с ревом бросились к воде. Началась свалка, каждый хотел быть первым. Все произошло так быстро, что ни один из охранников даже не выстрелил. Они стояли и смотрели, как мы бьем и кусаем друг друга.
Нас повели в Ахметли, но по дороге отобрали триста человек и под стражей отправили в вилайет Айдын, где нужны были пленные для восстановления деревень. Среди них были я и мой друг Панос Сотироглу. Брата моего в последнюю минуту задержал конвоир, его мучитель, и сказал:
— Ты оставайся! Ты сильный мул, ты мне пригодишься.
Мы с Костасом не успели даже попрощаться. Я проводил его взглядом. Он исчез в толпе, которая черным потоком текла по дороге. Их вели в Манису. Там, в ущелье, в первые же дни турки скосили пулеметным огнем сорок тысяч пленных.