Земля без людей

Как с кошками и собаками, так и с взлелеянными человеком цветами и травами случилось то, что должно было случиться. Клевер и изумрудная трава лужаек пожухли, зато пошли в рост одуванчики. На клумбах увяли и осыпались влаголюбивые астры, а сорняки процветали. Высох, испарился живительный сок камелий, и следующей весной не будет у них почек. Свернулись листочки на кустах роз и побегах глициний — так всегда они готовятся к долгому периоду летней засухи. Метр за метром, завоевывая все новые пространства на террасах, лужайках и клумбах, ползут вперед стрелы дикого вьюнка. Как уже однажды было, когда, разгромив императорские войска, орды варваров хлынули на незащищенные провинции, так и сейчас жестокие сорняки глушили изнеженные руками человека хрупкие творения природы.

Ровно гудел мощный трудяга-мотор. Все утро следующего дня, пугаясь то прокола шины, то отказа тормозов или рулевой системы, или появления скота на дороге, он двигался с преувеличенной осторожностью, стараясь держать стрелку спидометра на отметке в сорок миль. Но мотор не мог смириться с такой скоростью — не для этого строили его и проектировали, и часто Иш замечал, что, сам того не подозревая, гонит машину на скорости пятьдесят, а то и все шестьдесят миль. И с каждой новой пройденной милей прочь отступало уныние. В ничем не примечательном придорожном пейзаже он находил своеобразную прелесть, да и сам процесс движения становился для него великим врачевателем и утешителем. Где-то глубоко внутри он понимал, что состоянию покоя и внутреннего комфорта обязан прежде всего, хотя и недолгой, но все же существующей возможности не принимать никаких решений. А пока он опускал занавес перед оставленной за спиной одной картиной природы и открывал занавес перед другой, надвигающейся на него из-за ветрового стекла, пока он просто крутил баранку и асфальт шоссе плавно катился под колесами машины, он мог не думать о будущем, не решать, как он должен жить и стоит ли вообще продолжать жить. Необходимость думать и решать в его новом состоянии ограничивалась лишь способностью плавно вписаться в крутой дорожный поворот. И еще сучка бигля лежала рядом. Время от времени она клала ему морду на колени, а большей частью просто спала, и близость еще одного живого существа дарила ему новые ощущения покоя и комфорта. В зеркальце заднего обзора, наверное, уже никогда не появится силуэт идущей на обгон машины, но он все равно продолжал изредка бросать на зеркальце короткие взгляды — скорее по привычке, чем по необходимости. Зато он видел отражение карабина и ружья, а еще дальше, на багажных сиденьях, высокую стопку коробок с едой, а поверх них спальный мешок. Он был мореплаватель, в одиночку вышедший покорять бурное море и потому запасшийся всем необходимым, и еще ему казалось, что он единственный спасшийся после кораблекрушения и тогда понимал отчаяние обреченных на гибель жертв равнодушной стихии. Шоссе N99 вело его по долине Сан-Хоакина все дальше и дальше к югу. Хотя он и ехал достаточно медленно, но кажется, побил все возможные рекорды дальности. Ведь теперь не нужно тормозить за большим трейлером или останавливаться перед светофором (многие из них продолжали исправно работать), или снижать скорость перед въездом в город. Несмотря на мучившие опасения и мрачные предчувствия, связанные с физическим состоянием его машины, Иш должен был признаться, что путешествовать по Девяносто девятому в такой обстановке гораздо приятнее, чем покрываться потом в бешеной гонке среди суматошного столпотворения летящих во всех направлениях машин. Людей он не видел. Ни одного. Если бы он поискал в городах, то наверняка кого-нибудь нашел, но в нынешней ситуации не видел в поисках необходимости и смысла. Встретить какого-нибудь несчастного одиночку он мог в любое время. Теперь перед ним стояла другая задача — узнать, остались ли люди, которых пощадила катастрофа, которые продолжают жить вместе. А дорога серой лентой продолжала стелиться по бескрайней равнине. Виноградники сменялись фруктовыми садами, на смену им шли дынные бахчи, и потом снова виноградники, и бесконечные хлопковые поля. Наверное, опытный глаз фермера и здесь бы сразу отметил следы запустения и отсутствия руки человека, но для Иша все это великолепие казалось таким же, как прежде, как было всегда. За Бейкерсфилдом он оставил Девяносто девятую и свернул на извивающуюся серпантином дорогу к перевалу Техачапи. Поля остались позади, уступив место пологим склонам с дубовыми рощами, и чем выше поднимался он в горы, тем меньше оставалось лиственных деревьев, на смену которым пришли вздымающиеся высоко в небо стройные стволы желтых сосен. И здесь никого не было. Но Иш не чувствовал признаков отсутствия людей, потому что в здешних местах всегда было пустынно. Он достиг перевала и смотрел с высоты гор туда, где еще далеко впереди начиналась пустыня. Здесь сильнее, чем прежде, начали мучить его дурные предчувствия. И хотя солнце стояло еще высоко, он сделал остановку в маленьком городке Мохаве и начал приготовления. Пересекая эти двести миль пустыни, даже в Старые Времена люди брали с собой воду. И еще он знал о существовании больших перегонов, и если машина отказывалась двигаться вперед, человек должен был идти целый день, чтобы добраться до ближайшей дорожной станции. Если что случится сейчас, он будет лишен даже этой призрачной возможности, потому что никто не придет ему на помощь. И тогда он отправился на поиски хозяйственного магазина. Тяжелая дверь оказалась надежно запертой на большой висячий замок. Иш разбил окно молотком и пробрался внутрь, магазина. Он взял только три канистры и наполнил их водой из крана над раковиной. Тонкой струйкой, но вода все же продолжала течь. К запасам воды он добавил одолженную в бакалейной лавке четырехлитровую бутыль красного вина. Но покоя не наступало, и тяжелый груз мрачных мыслей о неизбежной встрече с пустыней все сильнее отравлял его существование. Он снова медленно проехал по главной улице и бездумно, не имея никакого представления, что ищет, смотрел по сторонам, как неожиданно взгляд его остановился на застывшем на обочине мотоцикле. Черно-белый мотоцикл — один из тех, на которых несут службу дорожные патрули. Несмотря на мрачные предчувствия, растерянность и страх, он испытал приступ малодушия. Угнать мотоцикл, принадлежащий дорожному копу, — это, пожалуй, вершина немыслимого. Когда на смену угрызениям совести пришла твердая решимость, он вышел из машины, с минуту повозился у мотоцикла, нашел его в полном порядке, сел за руль и медленно для пробы прокатился по дороге. А потом целый час, под палящими лучами солнца, сооружал настил из досок, загонял мотоцикл в пикап и крепко увязывал его веревками. Теперь он мог чувствовать себя моряком, с кораблем и шлюпкой, на которую можно пересесть, если корабль вдруг вздумает затонуть. Но даже такая предусмотрительность не принесла облегчения, и черные мысли продолжали мучить его дурными предчувствиями. Он поймал себя на том, что время от времени оглядывается через плечо. Уставшее солнце медленно спускалось к горизонту, и вместе с солнцем Иш тоже ощутил безмерную усталость. Он собрал холодную и гадкую еду и жевал ее, испытывая отвращение и усиливающиеся приступы страха. Закончив ужин, отправился в продуктовый магазин, принес банку с собачьими консервами и вывалил их биглю. Собака приняла это выражение доброй воли как должное и, поев, свернулась на переднем сиденье машины. Иш сел за руль; вдвоем с собакой они разыскали на вид приличный мотель, а там комнату с незапертой дверью и зашли туда друг за другом — сначала человек, а уже потом собака. Из крана над раковиной сочились лишь редкие капли». Вероятно, подача воды в маленьком городе не была так автоматизирована, как в большом, и система не могла существовать без присмотра человека. Иш кое-как сполоснул лицо, улегся на кровать, а собака свернулась на полу. И снова ночные страхи липкими, холодными пальцами оплели его душу, и он не мог уснуть. Собака постанывала во сне, и тогда сердце его сжималось в груди и проваливалось от страха. В эти мгновения становилось еще страшнее. Иш встал с постели, прошел к дверям комнаты, подергал ручку, проверяя, надежно ли заперта дверь, хотя не понимал, кого и чего он должен бояться и от кого так крепко запирать двери. Он подумал, что, может быть, стоит сходить в аптеку и там найти каких-нибудь снотворных таблеток, но только одна эта мысль страхом пригвоздила его к месту. Он уже начал подумывать о бренди, но зловещий пример мистера Барлоу заставил отказаться и от этой затеи. Вскоре он все-таки заснул, но спал беспокойно. Проснулся совершенно разбитым, и даже нежаркое раннее утро лишало его остатков мужества решиться преодолеть иссушенную солнцем землю пустыни. Он думал вернуться назад, он думал поехать на юг, в сторону Лос-Анжелеса, уговаривал себя, как здорово будет посмотреть, что происходит в тех краях. Но он знал и другое — все эти интересные и заманчивые идеи не что иное, как нелепые отговорки, оправдание собственной нерешительности, малодушные уловки, дабы уйти от исполнения продуманного плана, и остатки гордости в его душе не позволяли бездумно, просто так сворачивать с однажды уже избранного пути. Единственное, в чем он уступил собственным страхам, — стало решение отправляться в путь, когда солнце начнет клониться к закату. Оправдываясь, мысленно привел довод обычной предосторожности — и в нормальные времена люди, избегая дневной жары, пересекали пустыню ночью. Издерганный страхом, в сумбурных попытках и мыслях, что бы еще предпринять для собственной безопасности, он провел еще один беспокойный день в Мохаве. А когда солнце коснулось отрогов западных гор, он и собака — каждый на своем привычном месте — тронулись в путь. Он не проехал и мили, но уже почувствовал, как пустыня, охватывая его, отрезала все пути к отступлению. Лучи низкого солнца, задерживаясь в коротких листьях и гроздьях цветов маленьких деревьев св.Джошуа, отбрасывали длинные, причудливые тени. Вскоре спустились сумерки, и он уже не видел пугающих его теней. Он включил передние фары, и мощный конус света выхватил из темноты дорогу — пустынную, теперь всегда пустынную дорогу. В зеркальце заднего обзора он никогда не увидит нагоняющих его огней другой машины. А потом пришла ночь, а вместе с ней росла и, усиливаясь, продолжала расти его тревога. Даже ровный гул мотора не успокаивал, а, наоборот, заставлял думать только о плохом. И хотя ехал он медленно, но, повинуясь тяжелым предчувствиям, еще больше сбросил скорость и думал — думал о спустивших колесах, думал о перегревающемся моторе, о подтекающем где-то масле, и что все это заставит его брести утопая в песке, а потом медленно умирать от жажды. Кажется, он даже перестал верить в свой страховой полис — черно-белый мотоцикл с багажным сиденьем… Он так медленно ехал, что прошла, кажется, вечность, прежде чем на обочине появилась маленькая пустынная станция, где в прежние времена можно было подкачать бензина, обзавестись запаской или просто утолить жажду. Теперь за маленькими оконцами поселилась темнота, и он знал — не будет там помощи. И он проехал мимо. Белые столбы света от фар освещали уходящую ровную полосу дороги; двигатель гудел ровно и мягко, а человек все продолжал изводить себя мыслями, что же будет, если мотор заглохнет. Ехал он долго и без остановок, так что в конце концов даже собака начала жалобно скулить и беспокойно вертеться на своем сиденье.

— Заткнись! — грубо прикрикнул он, но собака продолжала скулить и вертеться. — Ну хорошо, хорошо, — согласился Иш и, даже не утруждая себя съехать на обочину, остановил машину. Вышел сам и, придерживая дверцу, выпустил собаку. Поскуливая, та немного побегала кругами, вздернула кверху морду, совершенно неожиданно разразилась оглушительным лаем и на полной скорости метнулась в темноту.

— Назад! Вернись назад! — крикнул он, но собака, не придавая значения и не обращая внимания на испуганный человеческий вопль, с громким лаем исчезла во мраке пустыни. Стоило ей прекратить подавать голос, как непроницаемая тишина обступила Иша, и, слушая эту немую тишину, он понял, что исчез еще один звук — это, застывший в ленивом бездействии, замолк мотор. Объятый диким страхом, он метнулся к машине и дрожащими пальцами надавил кнопку стартера. Довольно постукивая, мотор снова ожил. Он стал думать о нечистой силе и, решив, что нечистая сила, конечно, видит его, а он нет, погасил все огни и остался сидеть в темноте. «Господи, что за наваждение такое», — горестно думал он. Приглушенные расстоянием и потому совсем слабые, снова донеслись до него звуки собачьего лая. Бигль, наверное, ходил кругами возле своей добычи, и от этого звуки то затихали, то становились чуть громче. Иш решил бросить ее. Ведь с самого начала он не собирался связывать свою судьбу с собакой. Если эта мерзкая сучка оставила его одного в пустыне ради первого попавшегося кролика, что он должен этой гадкой твари? Иш тронул машину. Проехал немного, всего несколько метров, а потом снова остановился. То, что он сейчас делал, походило на трусливое бегство. Скорее всего, собака не найдет в пустыне никакой воды и конец ее будет мучителен. Взяв собаку, он, как всякий порядочный человек, должен нести ответственность за судьбу животного, хотя эта тварь и так достаточно пользуется им по своему усмотрению… Человеку было очень плохо: он дрожал от тоски, страха и одиночества. Минут через пятнадцать Иш понял, что собака вернулась. Он не слышал как, просто понял, что вернулась и теперь лежала рядом и, вывалив розовый язык, тяжело дышала. И тогда неуправляемый, просто дикий приступ злобы нахлынул на него. Он думал о тех смутных и от этого кажущихся еще более страшными опасностях, которые могла навлечь на него своим безрассудным поведением эта собака. Если он не может бросить ее одну в пустыне медленно умирать от жажды, он сделает так, чтобы собака не мучилась. Человек вышел из машины, сжимая в руке винтовку. Но стоило опустить глаза и посмотреть на собаку, он увидел, что бигль по-прежнему лежит уткнув морду в передние лапы, и бока ее вздымаются в прерывистом после долгого бега дыхании. Она не потрудилась пошевелиться, но Иш все равно увидел большие глаза и белый ободок там, где заканчивалось глазное яблоко. Насладившись погоней за кроликом, она вернулась к своему человеку — человеку, которого сама выбрала и который не обманул ее ожиданий и оказался удивительно полезным существом, давая вкусную пищу из консервных банок и привозя в такую замечательную страну, где живут настоящие кролики, на которых можно по-настоящему охотиться. Вовсе не желая того, Иш рассмеялся. И со смехом этим беззаботным лопнула внутри струна, сковывающая тело, и распрямились плечи, сбрасывая груз тяжкого страха. «Так чего теперь боюсь я? — спросил он. — Кроме смерти моей, разве еще что-нибудь случиться может? Так ведь это уже случилось, и не осталось на земле человека. Так почему я должен бояться смерти? Или существует на земле что-то страшнее?» Он почувствовал бесконечную легкость. Не в силах более оставаться на месте, давая возможность каждой малой частице тела разделить счастье освобожденного сознания, сделал несколько легких пружинистых шагов, остановился и снова радостно рассмеялся. Груз страха оставил его плечи, но разве только страх переживал в пустыне одинокий человек? Сейчас он открыл для себя великий смысл Свободы. Он прямо взглянул в глаза Судьбе, сделал шаг вперед, ударил ее по лицу и крикнул: «Я не боюсь тебя, Судьба!» И сделав так, он решил, что если будет жить, то проживет жизнь без страха. Человек, переживший вселенскую катастрофу, не должен жить в страхе. Не раздумывая, повинуясь безотчетному порыву, он вернулся к машине, скинул веревки и как ненужный хлам сбросил на землю свой черно-белый мотоцикл. Теперь никогда — никогда он не станет дрожать за свою жизнь! Пускай Судьба благоволит осторожному. Пусть будет так — но трудно играть по ее правилам. Он будет рисковать, он возьмет от жизни все и будет, сколько ему осталось, наслаждаться жизнью без страха. Есть ли смысл жить взаймы у Судьбы?

— Собирайся, принцесса, — насмешливо сказал он. — Пора трогаться. — И стоило ему произнести эти слова, он понял, что наконец-то дал имя собаке. Это было хорошее имя, и то что не блистало оригинальностью, было тоже хорошо, потому что связывало со старым миром, и еще потому, что была она Настоящей Принцессой, а человек — ее слугой, которому за усердные труды полагалась лишь одна милость — не думать все время о себе. «Нет, — решил он. — Никуда больше сегодня не поеду». Освобожденный от страха, он должен испытать себя. Человек вытащил спальный мешок, развернул и лег на песок под призрачной защитой куста мескито. Принцесса пристроилась рядом и, уставшая от беготни, быстро и крепко заснула. Среди ночи человек проснулся и долго лежал без сна, но в покое и тишине. Он многое испытал и многое видел, а сейчас обрел покой, который теперь его никогда не оставит. Принцесса стала тихонько подвывать сквозь сон, и он видел, как дергались ее лапы, будто снова мчалась она в погоне. Потом успокоилась, и человек тоже заснул. А когда проснулся, лимонно-желтый рассвет вставал над песчаными холмами пустыни. Он замерз, да и прижавшаяся к спальному мешку Принцесса, наверное, тоже. Он поднялся с земли с первым лучом восходящего солнца.

Это пустыня — дикое место. Началась она давно — очень давно. И оставалась пустыней, пока не пришел человек. Человек приходил сюда весной, оставляя на месте стойбища камни очагов да легкие следы среди кустов мескито — но призрачны были те следы, и кто мог сказать, что это следы человека… Это много позже проложили они железные дороги, протянули провода и построили длинные прямые дороги. Но в сравнении со всей пустыней, кто скажет, что здесь был человек? Отойди на десять шагов от стальных рельсов или от бетона шоссе — и снова заструится под ногами песок вечной пустыни. Прошел отпущенный срок, и, оставив пескам деяния рук своих, ушли люди. Временем наполнена пустыня. Тысячелетие мира — всего лишь день для нее. Медленно струится песок, и даже мелкие камни перекатывает сильный ветер, но незаметны глазу перемены. Бывает, налетит раз в сто лет ураган, обрушит потоки воды, и, переворачивая валуны, с ревом понесется вода по руслам высохших рек. Пройдет еще десять веков, разверзнется земля, выплеснет потоки черной лавы, и снова в безмолвии застынет земля. Медленно менялась пустыня трудами человека и также медленно будет стирать со своего лица следы трудов его. Вернешься через тысячу лет и все там же увидишь камни очагов и длинную дорогу, уходящую к горизонту, где расходятся острые, словно лезвия ножа, горы. Не ржавеет железо в песках, лишенных влаги, — значит, не только камни, но и стальные рельсы увидишь здесь через тысячу лет. Ну а медные провода — медные провода здесь будут бессмертны. Вот такая она пустыня — дикая местность. Медленно отдает и медленно забирает обратно.

Стрелка спидометра дрожала на отметке восемьдесят, а он все гнал и гнал машину, наслаждаясь первобытным, пьянящим ощущением свободы, и пугливая мысль о лопнувшем колесе никогда не лишит его ощущения этой свободы. Чуть позже он сбросит скорость и будет внимательно вглядываться в проплывающие мимо картины природы, и его тренированный глаз географа с интересом будет отмечать следы драмы человеческого ухода. Но здесь, на вольных просторах, не слишком заметны были эти следы. У Нидлса стрелка указателя топлива медленно скатилась к нулевой отметке. Насосы на заправочной станции не работали — не было электроэнергии, и после недолгих поисков, на окраине города, он наткнулся на склад с горючим и наполнил бак прямо из бочки. И снова поплыла под колесами машины дорога. За Колорадо-ривер раскинулась Аризона, и шоссе, поднимаясь вверх, запетляло меж отвесных стен каменных утесов. Здесь он наконец-то увидел скот. Полдюжины молодых бычков и две коровы с телятами, пригнув головы к желобу поильни, стояли почти у самой обочины. Он остановил машину, вышел, и только тогда животные подняли головы и стали смотреть на человека — лениво, без любопытства. Если в этой глуши скот не пасся вдоль дорог, он месяцами не видел человека. Дважды в год появлялись в здешних местах пастухи-ковбои, сбивали его в стада и гнали в неизвестность. Уход человека ничего не изменит в жизни скота, разве только больше его станет. Возможно, тогда перестанет хватать на всех травы, но еще раньше понесется в каменных теснинах ущелий многократно повторенное эхо волчьего воя. А это значит, начнется борьба за существование, и теперь не человеку, а волкам решать, сколько скота будет пастись в степи. Иш не сомневался, что пройдет время — и волки, и скот вступят в равновесное состояние, и скот в отсутствие человека не исчезнет с этой земли. А дальше, у старого шахтерского городка Оутмен он увидел двух осликов. Может быть, незадолго до катастрофы их выпустили погулять в окрестностях, а может быть, они уже давно одичали и бродили сами по себе, он не мог сказать, но были ослики гладкими и упитанными. Иш вышел из машины, попробовал подойти к ним ближе, но ослики, сохраняя безопасную дистанцию, тут же проворно отбежали подальше. Возвратясь к машине, он спустил тявкающую Принцессу, и та, с молодецкой удалью и с поразившим еще в пустыне оглушительным лаем метнулась к невиданным животным. Маленькие ослики оказались не из робкого десятка. Опустив уши, угрожающе растянув губы, так что обнажились большие желтые зубы, взбрыкивая копытами, ослик-самец перешел в стремительную контратаку. И в ту же секунду, растеряв боевой задор, Принцесса с поджатым хвостом покинула поле сражения, трусливо бежав под защиту человека. А Иш подумал, что волки станут обходить стороной осликов, и, наверное, даже пума пожалеет, что рискнула напасть на такого маленького храбреца. Дорога круто пошла вверх. С вершины перевала, бросив прощальный взгляд на Оутмен, он поехал вниз и там впервые за все время пути столкнулся с дорожным заносом. Совсем недавно — два, а может быть, три дня назад — видно, жестокая гроза прогремела в отрогах гор, краем захватив и здешние места. И тогда вспенилось быстрой водой старое русло реки, забило, песком трубу под полотном дороги, и, не находя выхода, поднялась вода и, продолжая нести песок и мелкие камни, накрыла дорогу. Иш вышел из машины. В добрые времена приехали бы сюда дорожные рабочие, убрали песок, прочистили трубу, и никто бы не вспомнил о шалостях природы. А сейчас труба оставалась забитой, и пока еще тонким, всего в несколько дюймов, слоем песка покрывало дорогу. Иш присел и увидел, что воде удалось подмыть основание дорожного полотна. Всего сантиметров пятнадцать земли вымыло из-под слоя бетона, но придет еще один ураган, и еще больше песка нанесет на дорогу, и еще больше земли вымоет из-под полотна. Пройдет совсем немного лет — и вздыбится разломами бетон, и скроется серая лента дороги под высокими грудами песка и мелкого камня. Но все это ждет дорогу впереди, а пока занос еще не стал серьезной преградой, оставляя на песке ровную колею следов, человек поехал дальше. «Как крепка и как слаба связующая нить дороги», — думал он, воображая, как долго сможет путешествовать так, как делает это сейчас… Ночь он провел в кровати, принадлежавшей лучшему мотелю Кингмена.

Тысячи веков скот, лошади, ослики — все они жили собственной жизнью и выбирали собственные пути в лесах, степях и пустыне. А когда набрал силу человек, то лишил их свободы — заставил коров и быков, лошадей и осликов служить его целям. Но не стало человека, и снова двинулся скот по указанному самой природой пути. Ревели, требуя воды, бились напрасно привязанные в тесных стойлах длинных сараев коровы и, обессилев, лежали тихо. Запертые в загоны, медленно умирали тонконогие чистокровные жеребцы. А на свободных выгонах, предоставленные собственной воле, набирали силу беломордые херефорды; и даже на фермах, ломая изгороди, освобождали себя быки и коровы и разгуливали свободно. Свобода объединила их: и коров, и лошадей, и осликов… Как в древние времена, уходили ослики в пустыню. Раздувая ноздри, вдыхали сухой восточный ветер, взбрыкивая копытами, скакали по пыльным впадинам высохших озер, в скульптурной неподвижности грациозно застывали на огромных каменных валунах, раскиданных на склонах холмов, мощными челюстями перемалывали ветки колючего кустарника. И рядом с ними мирно уживались дикие бараны. Лошади отправились на сухие степные равнины. Они щипали зеленую траву весны, наполненную зрелыми семенами траву лета, сухую траву осени, а зимой, обросшие косматой шерстью, разгребали копытами снег и отыскивали под ним прошлогоднюю траву. Вместе с ними паслись стада антилоп-вилорогов. Быки и коровы ушли на поиски зеленых лугов и тенистых лесов. В подлесках коровы прятали новорожденных телят, пока телята не набирали силу и не начинали ходить вслед за матерями. Бизоны стали их близкими соседями и соперниками. Могучие быки яростно воевали за право владения этой землей. Пройдет время, и, наверное, тяжелые быки победят более мелких сородичей, и бизоны уйдут на земли их прежней родины. И если такое случится, займут быки зеленые просторы лесов и обретут рай на земле.

Электроэнергии в Кингмене уже не было, но водопроводные трубы еще продолжали делиться водой. Подключенная к газовым баллонам, плита в баре мотеля тоже работала, и давление газа оставалось в норме. Без электроэнергии потеряли всякий смысл холодильники, и потому Иш не стал обладателем яиц, масла и молока. Но не пожалев времени на разведку полок соседнего магазина, он приготовил по теперешним временам восхитительный завтрак из консервированного виноградного сока, консервированных сосисок и лепешек с патокой. И еще сварил кофе в большом кофейнике и выпил его с сахаром и консервированным молоком. Принцесса довольствовалась своим обычным блюдом из собачьих консервов. После завтрака, вооружившись молотком и зубилом, Иш пробил бензобак ничейного грузовика и, подставив под хлещущую струю двадцатилитровую канистру, наполнил ее доверху, а затем перелил бензин в свою машину. В городе встречались мертвые тела, но в жарком и сухом климате Аризоны трупы не разлагались, а, высыхая, превращались в мумии. И если смотреть на эти современные мумии не сильно приятно, их запахи не оскорбляли обоняние. За Кингменом покатилась сухая земля, где однообразие пейзажа изредка скрашивали ряды аккуратных маленьких сосен-пиньонов. Если не считать бетонного шоссе, человек не оставил здесь других следов своего пребывания. Не было телефонных столбов вдоль дороги, да и сама дорога не везде защищалась изгородями от скота, и Иш видел уходящие вдаль, покрытые зеленой после недавних дождей травой выгоны да редкие точки маленьких деревьев. Он знал, что с увеличением поголовья скота резко изменилась вся здешняя природа, и с уходом человека эти изменения несомненно станут еще более разительными. Вполне естественно предположить, что если замерли конвейеры скотобоен, значит, до невиданных ранее размеров вырастет поголовье скота, и, еще до того как появится достаточное количество хищников, чтобы установить так любимое природой равновесие, вытопчут быки всю траву до голой земли; и шрамы оврагов поползут по лицу этой земли и изменят его до Неузнаваемости. Но, что тоже возможно, через открытую теперь мексиканскую границу заползет сюда страшный бич скота — ящур, и тогда исчезнет скот на многие годы. А может быть, недооценивает он быстроту, с которой начнут плодиться волки и пумы? Но в чем Иш был действительно уверен — пройдет двадцать пять или пятьдесят лет, земля успокоится, придет в равновесие и постепенно примет прежний облик тех времен, когда не ступала еще на нее нога белого человека… Первые два дня он жил страхом, и страх заставил его бежать из родного дома. Сейчас великий покой воцарился в его душе. И покой этот стал реакцией на тишину окружающего его мира. Тишина захватила его. Он провел в одиночестве и тиши гор много дней, но никогда не задумывался о природе этой тишины, принимая ее как должное, и, конечно, не представлял, сколько шума может производить человек. Существовало много определений Человека, теперь он даст ему еще одно — «животное, производящее шум». А сейчас в этом мире жил лишь едва различимый гул его мотора. Не было необходимости сигналить, не ревели моторами трейлеры, не гремели на стыках поезда, не взрывалось ревом самолетных двигателей небо над головой. В маленьких городах не свистели свистки, не звенели колокола, не кричало радио, не разговаривали люди. И если причина, породившая тишину, стала смерть — это все равно была тишина. Он ехал медленно, но не страх был тому причиной. Если что-то интересовало его, он останавливал машину и удовлетворял любопытство; и на каждой остановке загадывал, что услышит на этот раз. Часто, даже в городах, заглушив мотор машины, не слышал ровным счетом ничего. Иногда до слуха его доносились птичья трель, или деловитое жужжание насекомого, или легкий порыв ветра в кронах деревьев. Однажды, испытав огромную радость, он услышал отдаленные раскаты грома. К полудню Иш добрался до страны желтых сосен и вздымающегося, на севере пика с белой, искрящейся на солнце шапкой не тающих снегов. В Вилльямсе он видел сияющий свежей краской трансатлантический экспресс и не видел человека. В затянутом дымом пожаров Флагстаффе он тоже не встретил человека. За Флагстаффом, вывернув из-за крутого поворота, шум его мотора вспугнул двух ворон, и они тяжело и неохотно поднялись в воздух, оставив что-то бесформенное лежать на дороге. Он очень боялся увидеть, что клевали на дороге эти черные большие вороны, но оказалось, всего-навсего овцу. Вороны клевали распростертое на бетоне хайвея тело овцы, и красные сгустки крови запеклись на ее распоротом горле. Там еще были овцы, и дальше — слева и справа от дороги тоже лежали овцы. Иш прошел немного вперед и насчитал их двадцать шесть. Собаки или койоты? Это он не мог сказать, зато мог ясно представить, как все происходило. Овец гнали по лугу, без жалости набрасываясь на отставших и оказавшихся с краю плотно сбитой ужасом смерти овечьей отары. Чуть позже, повинуясь невольному капризу, он свернул на дорогу, ведущую к Национальному музею Орехового каньона. Он остановился рядом с чистеньким домом смотрителя на краю глубокой лощины, где в самой низине теснились полуразрушенные дома Обитателей Гор. До сумерек оставался еще час, и он с каким-то мрачным удивлением ходил по узкой тропинке и разглядывал то, что осталось от старых домов прежних людей. Потом он поднялся наверх и заснул в доме, стоящем на самом краю каньона. В здешних местах, видно, уже отгремели первые летние грозы, и немного воды затекло через порог прямо в дом. А так как некому было убирать ее, маленькая слегка поблескивающая лужица медленно разрушала деревянные доски пола. И еще прольются дожди, и с каждым годом все заметнее станут следы их, пока не настанет день и не разрушится аккуратный дом, стоящий на самом краю каньона; и когда рухнет, не отличишь его от старых домов, что ютятся сейчас на уступах скал. И обломки одной цивилизации смешаются с обломками другой, и не различишь их.

Не долго, но все же сохранятся отары. И хотя убийцы будут убивать без причины, лишь ради желания утолить жажду крови, все равно не исчезнут за день миллионы и за месяц тоже не исчезнут, и тысячи новых ягнят родят их матери. Что значит пятьдесят или сто убиенных для миллиона! Не без основания, правда, думая о погибели рода человеческого, говорили люди: «Овца без пастыря своего», но придет день, и исчезнут овцы… Потому что, беспомощных и беззащитных, занесет их снегом в зимние бураны; отойдут жарким летом от воды, потеряют дорогу и, по природе своей слишком глупые найти обратный путь, станут умирать от жажды; застанет их весенний паводок, и понесет кипящая вода сотни тел; в глупости своей или от страха окажутся на гребнях скал и будут падать оттуда и лежать на острых камнях ущелий грудами окровавленного мяса. И с каждым днем будет прибавляться число их убийц — одичают собаки и соединятся в жажде крови с волками, койотами, пумами и медведями. Пройдет время, и огромные стада превратятся в жалкие кучки испуганных существ — и тогда не будет больше овец. Тысячи лет назад они признали человека своим господином и защитником и потому потеряли быстроту, проворство и чувство независимости. Сейчас, когда не стало пастыря, и их не станет.

На следующий день путь его пролегал по широким равнинам перевала Скалистых гор — страны альпийских лугов и овечьих пастбищ. И снова он видел тела овец там, где гнали койоты их отары. Один раз показалось ему, что на далеком склоне холма видит бешено мчащуюся плотную серую массу, но не был уверен, что не показалось. А однажды совсем странная картина открылась его взору. На заросшем высокой травой лугу, возле быстрого ручья мирно паслось стадо. Иш закрутил головой, не веря, что сейчас может увидеть фургон, а рядом самого пастуха, но увидел только двух собак. Не стало пастуха, но, повинуясь веками выработанному инстинкту, собаки продолжали выполнять свой долг, не давали овцам разбрестись, держали их у воды, на хорошем пастбище; и без сомнения, отгоняли ночных воров, приходящих вынюхивать здесь легкую поживу. Он остановил машину и, не выпуская Принцессу, дабы не испортить мирную идиллию, через окно смотрел на овец и собак. Завидев машину, собаки-пастухи отчаянным лаем встретили незваных гостей и забегали вокруг отары, сбивая в единое целое немногих отбившихся. Держа дистанцию в четверть мили, ближе собаки не подходили и настроены были весьма враждебно. Как и в больших городах, где после ухода человека продолжал пульсировать по проводам электрический ток, так и здесь, на зеленой земле альпийских лугов, собаки какое-то время будут продолжать пасти овец. Но, думал Иш, не продлится такое долго. А дорога все катилась и катилась по бескрайним равнинам. «Федеральное N56» — прочел он на дорожном указателе. В давние времена это был великий путь — дорога, по которой Оки — переселенцы из Оклахомы — шли искать счастья в Калифорнии. Тогда об этой дороге слагали песни, а сейчас пустынной стала дорога. Не промчится автобус с большими буквами «Лос-Анжелес» на борту, не проревет мощным мотором трейлер, начавший свой путь на востоке и стремительно мчащийся на запад, не проползет, дребезжа стареньким мотором, доверху забитый нехитрыми пожитками древний автомобиль сборщика фруктов, не пролетит, сверкая хромом и лаком, автомобиль с туристами, спешащими посмотреть ритуальный праздник индейцев, даже тощая кляча, запряженная в фургон индейца-наваха, устало не протащится по обочине дороги. Он спустился в долину Рио-Гранде, пересек мости въехал на длинные улицы Альбукерка — самого большого оказавшегося на его пути города после Калифорнии. Иш ехал по улицам, сигналил и ждал ответа. Ответом ему была тишина, да и ждал он не слишком долго. Ночевал он опять в мотеле, на этот раз на склоне пологого холма западной части города, откуда можно было увидеть весь город. Но он не видел его, потому что не горел свет и город прятался во мраке ночи. А утром, перевалив горы, спустился вниз, в страну одиноких холмов и бескрайних равнин. Сумасшедшая жажда скорости вновь овладела им, и он гнал машину на пределе ее возможностей по прямой, уходящей к горизонту дороге. Одинокие холмы остались далеко позади, промелькнул и исчез указатель границы штатов — он уже в Техасе, вернее, в его малой части — плоской стране с нелепым названием «Длинная ручка кастрюли». Нещадно палило солнце, а вокруг, насколько хватало глаз, простирались колючие от стерни поля, с которых люди, перед тем как умереть, собрали пшеницу. Переночевал он на окраине Оклахома-Сити. По объездной дороге обогнув утром город, Иш выехал на Шестьдесят шестое, ведущее к Чикаго. Но не проехал и двух миль, как лежащее на шоссе дерево перегородило ему дорогу. Он вылез из машины и, решая, что делать, неуверенно пошел навстречу неожиданному препятствию. Конечно, тут не обошлось без урагана, одного из тех, что внезапно, без предупреждения обрушиваются на эти открытые всем ветрам голые равнинные земли. Огромный тополь, росший у одинокого фермерского дома, сначала, наверное, накренился, а потом рухнул, перегородив всю дорогу грудой зеленых ветвей и искореженных сучьев. Понадобится полдня, не меньше, прорубить проход в этом первозданном хаосе. И вдруг с неожиданной ясностью он понял, что стал свидетелем важной сцены той Великой Драмы, в которой он отвел себе роль внимательного зрителя. Шестьдесят шестая — великая дорога! И эту дорогу перекрывает случайно упавшее дерево. Человек, без сомнения, справится с этой преградой и прорубит себе свободный путь, но завтра упадут новые деревья, и новые преграды встанут на пути человека. Весенние грозы слоем липкой глины покроют дорогу, мягкая земля обвалится оползнем из-под ее основания, паводком сметет мосты через реки, и всего через несколько лет путешествие в современном автомобиле из Чикаго в Лос-Анжелес станет предприятием не менее опасным и долгим, чем в запряженных быками крытых фургонах первых переселенцев. Он думал объехать дерево полем, но почва после недавних дождей оказалась слишком мягкой, раскисшей. Дорожная карта подсказала выход. Если вернуться назад, то через десять миль он окажется еще на одной асфальтированной дороге, которая потом снова выведет его на хайвей. Так он и сделал и, развернув пикап, тронулся на юг. А когда ехал, понял, что не видит особого смысла возвращаться на Шестьдесят шестую. Новая дорога, хотя и не такая знаменитая, тоже вела на восток, и, насколько он понимал, оба направления его вполне устраивали. «Наверное, — думал он, — упавшее дерево изменит весь ход развития будущего человеческого общества. Я мог оказаться в Чикаго, и там что-то могло произойти. Теперь произойдет что-нибудь другое». Итак, волею слепого случая путь его пролегал по землям Оклахомы. И пустынной была та земля, разве что на склонах круглых холмов, как и прежде, высились гиганты дубы, а под ними на возделанных полях равнин росли посеянные человеком кукуруза и хлопок. Высоко поднялись кукурузные стебли — выше сорняков, и урожай мог быть хорошим, а вот хлопчатник под тяжестью сорных трав медленно задыхался. Жаркая погода разгара лета заставила освободиться от некоторых условностей, принятых для человека цивилизованного общества, правда, брился он каждый день, но совсем не потому, что беспокоился за свою внешность — просто так ему было удобнее. А вот волосы свисали вниз неопрятными, длинными прядями. Однажды он решился и обрезал их ножницами. Его одеждой стали джинсы и рубашки с открытым воротом. Рубашки он менял каждое утро — старую выкидывал и надевал новую. Где-то он забыл свою серую «федору», но один из оклахомских универмагов помог обзавестись дешевой соломенной шляпой. Именно такие шляпы в жаркую пору предпочитали носить оклахомские фермеры. Где-то в полдень Иш пересек границу с Арканзасом, и хотя прекрасно понимал, что границы эти вещь весьма условная, неожиданно ощутил разительную перемену. Куда-то вдруг исчез сухой воздух равнин, и, словно в парную баню, окунулся он во влажную духоту. Разница в климате не замедлила сказаться на растительности, двинувшейся в наступление на дорогу и стены домов. Усы плюща и розовых кустов покачивались на окнах, свисали с карнизов и крыш террас. От этого казалось, что маленькие дома стали еще меньше и робко прячутся в зелени леса. Даже заборы превратились в зеленую живую изгородь. Исчезла четкая разделительная линия между бетонным полотном дороги и окружающим ее миром. Из каждой трещины на дороге пробивались зеленые ростки травы и сорняков. Не обращая внимания на строгие разделительные линии, выползли с обочины молодые побеги кустов черной смородины. В одном месте длинные усы вьюнка достигли осевой и там встретились с вьюнком, стелющимся с другой стороны дороги. Поспели груши, и он набрал их в одном из садов, внеся некоторое разнообразие в свою консервированную диету. Вторжение в чужой сад вспугнуло кормившихся упавшими плодами свиней. Ночь он провел в Норт-Литл-Роке.

Надежно запертые в свинарниках, умрут чемпионы выставок — призовые хряки. А в соседних с ними загонах, требуя мучное пойло, будут жалобно взвизгивать толстые поросные свиноматки. Но на многих фермах, невзирая на заборы, вырвется на волю годовалая молодь, и ничего ей не нужно будет от человека. В жару они находят у берегов рек невысыхающие лужи и закапываются там, и лежат в грязи, вздыхая от счастья. А стоит повеять в воздухе прохладой, они бредут в дубовые рощи и наедаются желудями. Сменится несколько поколений, и станут тоньше их ноги, будут острее клыки. Перед бешенством их разъяренного хряка поспешно отступят даже волки и медведи. Как и человек, поедают они мясо и птицу, клубни, орехи и фрукты. Они выживут.