Земля бизонов

Многие годы она носила его по свету, как ветер гонит весной тополиный пух, и вот теперь, когда ему наконец удалось пустить корни и обзавестись потомством, снова потащила Бог знает куда.

Но почему?

— Почему, о Боже, ты выбрал меня своей игрушкой, ведь я никогда и ничем тебя не обидел? — вопрошал Сьенфуэгос каждый вечер, прежде чем забыться сном. — Почему бы тебе не сжалиться и не вернуть меня к родным?

Больше всего это было похоже на молитву — насколько канарец Сьенфуэгос способен был молиться; но, тем не менее, это была самая настоящая молитва, и шла она из глубины сердца.

Ему снилось, будто он плывет по тихим водам Саргассова моря, а рядом спит его приятель Паскуалито из Лебрихи.

А поблизости, конечно же, вечно всем недовольный рулевой Кошак, добродушный картограф Хуан де ла Коса, обращенный иудей Луис де Торрес и даже его превосходительство адмирал Моря-океана, дон Христофор Колумб. Но едва первые лучи солнца проникли сквозь проломы в правом борту, Сьенфуэгос открыл глаза и с грустью обнаружил, что по-прежнему находится в одиночестве, в прогнивших гамаках никого нет.

Как нет и боцмана, который страдал бессонницей и имел привычку в ночные часы прогуливаться по палубе.

Сьенфуэгос по-прежнему совершенно одинок, пугающе одинок среди необозримых просторов Вселенной, населенной могучими и непредсказуемыми дикарями.

Он все никак не решался встать, впервые в жизни ему захотелось побыть под хрупкой защитой севшего на мель корабля, что догнивал теперь на песке. Ведь этот корабль был единственной ниточкой, связывающей его с прошлым и с тем миром, где ему довелось пережить неисчислимые бедствия, о которых теперь некому было рассказать.

Именно здесь и крылось, по его мнению, самое печальное в его горькой судьбе: Сьенфуэгос не имел возможности разделить с родными и близкими, ни горе, ни радость, ни веселье, ни печаль, ни страх, ни храбрость.

В такие минуты он чувствовал себя одиноким волом, пасущимся посреди гигантского необъятного поля.

Большую часть жизни он провел под открытым небом, его единственной крышей, как земля служила ему единственным ложем, и теперь, покачиваясь в гамаке внутри корабля, он словно находился в материнской утробе — единственным месте на свете, где он чувствовал себя в безопасности.

С той самой минуты, когда канарец впервые увидел солнце, оно, казалось, сопровождало его повсюду, подобно преданному другу.

Даже сейчас солнечный свет будто искал его, проникая сквозь щели и пробоины обшивки, словно призывая его покинуть убежище и выйти наружу, чтобы полюбоваться солнцем во всей его блистательной красе.

Но прежде чем канарец решился выбраться наружу, пошел дождь — поначалу слабенький, но вскоре припустивший с такой яростью, что Сьенфуэгос предпочел оставаться внутри, свернувшись калачиком в углу и глядя в потолок, откуда вскоре стала капать вода.

Он был по-настоящему напуган и не стыдился в этом себе признаться, потому как не знал, что или кто ожидает его впереди, когда он покинет сомнительное убежище. Он знал, что боится даже не смерти, к встрече с которой всегда был готов, а никогда больше не увидеть близких.

Легко и весело быть храбрым и отважным, когда ты молод и одинок, когда никто тебя не ждет, но со временем, когда появляются новые привязанности, жажда приключений уменьшается с той же скоростью, как растут твои дети.

Кто теперь будет рассказывать им забавные истории при свете костра?

Кто поведает им обо всех поединках отважного капитана Алонсо де Охеды?

Кто расскажет им о загадочном Великом хане, которого с таким упорством разыскивал адмирал?

Канарцу, как и большинству тех, кто плыл вместе с ним на борту «Санта-Марии», Великий хан представлялся высоким стариком с длинной белой бородой, увешанным золотом с ног до царственной головы, которую венчает ослепительная корона с изумрудами. Этот старик весело швырял целые горсти крупных алмазов, вынимая их из огромного бездонного сундука.

По крайней мере, именно так описывали Великого хана, и чтобы убедиться в истинности этих описаний, адмирал готов был рискнуть жизнью и пересечь океан, встретившись по пути с самыми ужасными чудищами, морскими или сухопутными.

По словам Колумба, Великий хан с распростертыми объятиями ожидал их на другом берегу и готовил самый роскошный прием для героев-моряков, сумевших открыть кратчайший путь между Востоком и Западом, что, несомненно, пойдет на пользу всему миру и приведет к процветанию всех народов Земли, поскольку теперь они смогут свободно торговать друг с другом.

Увы, видит Бог, это была всего лишь прекрасная мечта!

Прекрасная мечта, обернувшаяся полным кошмаром, ведь оказалось, что их не ждет изукрашенный золотом хан, а все те, кто питал подобные иллюзии, либо погибли, либо влачили жалкое существование.

Даже сам адмирал в конце концов потерял все, и окончил свои дни изгоем, не зная даже, получит ли его бренное тело достойное погребение.

От его мечты о Великом хане в изумрудной короне остался один лишь тот факт, что ему довелось занять важное место в истории.

Но стоило ли это таких страданий?

Сьенфуэгосу вспомнилось, что, когда у дона Христофора однажды спросили, какие минуты в его жизни были самыми счастливыми, тот, не задумываясь, ответил:

— Когда я смотрел на море, зная, что на горизонте вот-вот появятся берега Китая.

— Неужели вы тогда чувствовали себя счастливее, чем в ту минуту, когда причалили?

— Намного счастливее.

— Почему?

— Потому что я с первой же минуты понял, что остров Сан-Сальвадор не имеет никакого отношения к Китаю, и моя мечта разбита.

— А были ли в вашей жизни более горькие минуты, чем та, когда вы поняли, что Сан-Сальвадор — это не Китай?

— Нет. Ну разве что комары на Ямайке, которые больше года не давали мне покоя.

Странно было слышать, что злейшие враги одного из величайших людей, каких когда-либо знало человечество — столь крохотные и ничтожные создания.

Весьма знаменательно, что этот железный человек, с которым не в силах были сладить ни короли, ни принцы, ни кардиналы, ни бури, ни мертвый штиль, ни лесные чудища, ни воинственные дикари, ни хищные звери сельвы, в итоге сломался под натиском миллионов назойливых комаров, не дававших ему спать.