Земля, до восстребования Том 2
Шрифт:
В поздние сумерки эшелон еще торчал на запасном пути. Местный уроженец, бородатый капрал, стоял у вагонного окошка, схваченного решеткой, и одну за другой зажигал спички. Да что ему, прикурить не у кого? Тратит столько спичек! И только потом, когда вагон дернулся, полный внезапного грохота, капрал объяснил, что он вовсе не прикуривал, а освещал свое лицо. Может, среди провожающих стояли жена с сыном? Пусть увидят его в последний раз!..
Снова Этьен едет поездом, снова переезд полон тревоги, смутного предчувствия беды. Такое ощущение всегда возникает, когда тебя неизвестно куда везут.
В последний раз его везли в арестантском вагоне из Неаполя до Парадизио. О, в Парадизио он ехал с комфортом, если сравнить тогдашнюю поездку с нынешней.
Слишком долго пробыл Этьен на Санто–Стефано,
Стучат, постукивают колеса на стыках рельсов, на стрелках, доносятся паровозные гудки, в окна врывается полузабытый запах железной дороги смешанный запах, паровозного дыма, каменноугольный смолы, перегретых букс, запах, который манит нас с детства.
В зыбком забытьи ему представилась какая–то давняя поездка. Когда, куда, откуда?
Он пробирается в вагон–ресторан через состав, шагает мимо храпа и смеха, икоты и детского плача, мимо вкусов, привычек, обычаев, нравов, характеров, мимо людских судеб. В тамбуре, возле уборной, спугнул целующуюся парочку. В купе рьяно играли в подкидного. Чьи–то ноги в драных носках высунулись в проход. Пассажир такой долговязый, что ему не хватает полки? Вовсе нет, он подложил себе под голову сундучок. Кислый запах портянок, овчины, махорки, чеснока в бесплацкартном вагоне и одеколонная свежесть в международном. Но вот наконец и запропастившийся вагон–ресторан. Веселый галдеж. Шумно пирует компания, за столиком сидят вшестером на четырех составленных стульях. Лысому толстяку в френче прицепили к ушам серьги, а он, прищурив глаз, удивленно заглядывает в горлышко пустой бутылки… Сколько же лет Этьен пробирался в вагон–ресторан? Так или иначе, он явился туда совсем не ко времени. Вот–вот покажется Москва. Поезд мчится, с разгона проносясь мимо многолюдных дачных платформ, отшвыривая с пути разъезды, будки обходчиков, загородные шлагбаумы. Поезд подходит к перрону Курского вокзала. В такие минуты все, как по команде, начинают одеваться, искать свои галоши, мешают друг дружке, и в купе сразу становится чертовски тесно. Толстяк с серьгами в ушах и с бутылкой в руке почему–то приперся в их купе, а тут и без него толчея, суматоха. Вот уже на перроне показался носильщик с бляхой на белом фартуке. К чему эти белые фартуки? Разве для того, чтобы не измазаться самому о грязный багаж. Впрочем, гигиена здесь ни при чем. Просто–напросто приметная форма… Этьен… — или он еще не был тогда Этьеном? — стоит в коридоре у окна, мелькают лица встречающих. Иные стоят или ходят по перрону с пальто в руках, совсем как на толкучке. Так поздней осенью встречают в Москве курортный поезд. Долго ли курортникам, закопченным на солнцепеке, простудиться в слякотный, холодный день? Он всматривается, может, убежала с работы и пришла встретить Надя? Но рассеянный машинист забыл, что нужно плавно притормозить, остановиться в конце платформы, и снова разгоняет состав. Уже отмелькали белые фартуки носильщиков и пальто на руках встречающих, поезд набирает ход. В тревожном недоумении Этьен опускает оконное стекло, но пока возится с тугой рамой, Курский вокзал скрывается из глаз, поезд снова мчится через неприбранную захламленную придорожную Москву, делается все ниже ажурный силуэт Шаболовской радиомачты… А навстречу им громыхает товарняк со скотом. Запахи навоза, парного молока на ходу врываются в вагонные окна. Скотный двор на колесах! Обычно коровы совершают одну–единстсвенную в своей жизни поездку по железной дороге — на скотобойню.
Не так ли их всех везут сейчас в арестантских вагонах?
Сравнение заставило Этьена поежиться и помогло очнуться. Все так же покачивается вагон и постукивают колеса. Но задраены пыльные зарешеченные окна, заперты двери, не дойти до сытных запахов вагона–ресторана и не доехать до поздней московской осени.
А куда можно доехать этим поездом? Их везут на север, но важнее было бы знать, не куда их везут, а — зачем…
117
Эсэсовец, который при загрузке арестантского вагона так умело уподобил людей сардинкам в банке, переусердствовал. Тучный, краснорожий оберштурмфюрер теперь не мог протиснуться по коридору из конца в конец вагона без того, чтобы это
при его габаритах не выглядело комично. Тучный накричал на эсэсовца, и группу арестантов, в том числе австрийца под номером 576, перегнали на какой–то станции в соседний вагон.Не думал Этьен, что пересадка в другой, такой же вонючий, удушливый, вшивый вагон, битком набитый такими же, как он, несчастливцами, принесет ему радостную встречу — везут большую группу русских военнопленных!
Они бежали в разное время из концлагерей, добрались до Италии, Югославии, воевали в партизанских отрядах, прятались в горах, в лесах, и там их настигли каратели.
Сколько лет Этьен не слышал русской речи и сам не разговаривал, кроме как с самим собой! Ему не так важно, о чем говорят, лишь бы говорили по–русски!
Кто–то устало, злобно матюгнулся, но и к давным–давно забытым ругательствам он прислушивался с удовольствием. Вот не думал, что может статься такое!
До него долетали обрывки разговоров — то серьезных, обстоятельных, то сдобренных неизбывным юмором, которого не может вытравить из русской речи самая жестокая судьбина–кручина.
— …вот тебе порог, сказала моя мачеха, вот тебе семьдесят семь дорог — выбирай и проваливай! И заблудился я в дебрях своей судьбы…
— …и выпил–то самую малость. А гнедая кобыла моя кусачая, запаха спиртного не переносит. Только занес ногу в стремя, примерился к седлу, она хвать зубами за плечо…
— …полтора года старшиной в роте хлопотал. Шутки в сторону! Три раза менял славянам обмундирование, два раза валенки и руковицы выдавал, один раз летнее обмундирование, полный комплект — от пилотки до портянок…
— …мычит наша Буренушка по весне, тоскует по жениху, одначе рано ее с быком знакомить. Раньше отелится — больше корму потребует…
— …ой, не скажи — у сапера на войне свои удобства. У нас народ поворотливый, затейный. И письмо можно написать на малой саперной лопатке. Могилку вырыть — опять инструмент под рукой. И голову от осколков, в крайнем случае, есть чем замаскировать.
— …у меня, между прочим, тоже голова не дареная…
— …семья у нас гнездилась большая, сильная. В девять кос выходили на луг сено косить… А в полдень бабка ставила горшок с вареной бульбой. Пар от нее духовитый. Горшок у бабки на припечке стоял или, по–нашему, по–белорусски сказать, — в загнетке…
А двое переговаривались рядом с Этьеном:
— Эх, доля сиротская! Стоя выспишься, на ладони пообедаешь.
— Как же, пообедаешь у него, у Гитлера, держи рот шире! Как у нас в полесских болотах говорят: день не едим, два не едим, долго–долго погодим и опять не едим.
— Лыхо тому зима, у кого кожуха нэма, чоботы ледащи и исты нэма що…
— В общем, живем — не жители, а умрем — не родители. Наше дело теперь цыц!
— «Цыц» еще услышит фриц. А нам приказ — голов не вешать и глядеть вперед!.. Пока Гитлеру капут не сделаем.
Милый сердцу и уху родной язык во всем богатстве его говоров, диалектов, интонаций, с его характерной певучестью!
Оказывается, русские пленные называют немцев «фрицами». Этьен знал, что в конце первой мировой войны английские солдаты кричали немцам: «Фриц капут!» А сейчас в вагоне уже несколько раз прозвучало разноязычное, но общепонятное «Гитлер капут!»
Лица в вагонной полутьме — как серые пятна, но Этьен хорошо запомнил при свете спички лицо сапера, который переговаривался с кем–то рядом. Все лицо в оспенных знаках, — как только парня обошли прививкой в его захолустной белорусской вёске? Этьен легко узнавал голос сапера Кастуся Шостака, это он только что призывал голов не вешать и смотреть вперед. Это он не разучился улыбаться, не терял надежды на лучшее, в охотку шутил жизнерадостный смертник!
Сапер Шостак первым заговорил с Этьеном:
— Эй, служивый! Где ты столько кашля достал? — он сидел на полу, укрытый шинелью.
Этьен махнул рукой, не мог ответить, так зашелся кашлем.
Шостак не поленился, встал, с трудом пробрался через тех, кто спал, сидя в коридоре, принес воды в консервной банке и предупредил:
— Губы не порежь, жесть ржавая.
— Дякую, — поблагодарил Этьен. — Теперь если не умру, так жив буду.
— Да ты, кажись, из наших, из белорусов? — обрадовался Шостак.
— Чаусы, оттуда родом…