Земля городов

— Поглядите, какую справку привез нам один владелец жеребца, — в глазах его был яркий блеск, примета недавнего злорадного смеха. — Стало быть, его жеребец, как это видно из справки, покрыл ровно двадцать крестьянских лошадок! Ему, значит, полагается премия и освобождение от налога…

Каромцев нахмурился и протянул руку за бумажкой.

— Кто такой? Что за справка?

— Да все его знают, — улыбаясь, Якуб подал ему справку. — Лошадник Хемет. Всю жизнь мечтал разбогатеть. Рассказывают, держал верблюдов и хотел открыть торговлю шерстью. Да на животин этих мор напал, все передохли. А теперь вот новым промыслом занялся. Если, конечно, к осени его жеребец еще двадцать кобыл…

— Я знал одного лошадника по имени Хемет, — сказал Каромцев, — если только тот…

— Да как же не тот!

И тут Каромцев пристально посмотрел на своего помощника:

— Надеюсь, ты не хохотал ему в лицо, этому лошаднику?

— Нет, — сказал Якуб. — Он был злой как черт. — Помолчав, он добавил с ненавистью: — Я их, Михаил Егорьевич, терпеть не могу!

Лошадник был, без сомнения, из того же племени, к которому принадлежал и его отец, шапочник Ясави. У Якуба с родителем шла давняя и непримиримая война.

Когда ему исполнилось четырнадцать, отец стал усаживать его за шитье шапок. «Что за мужчина, который в четырнадцать лет не умеет держать иглу в руке!» Якуб только сжимал зубы и чувствовал, как твердеют его скулы.

Ясави слишком гордился своим ремеслом и торговлишкой, чтобы поверить, как все это чуждо сыну. Он, пожалуй, и мысли не допускал о небрежении к своему ремеслу. Пока сын учился, сперва в медресе, а потом в новой школе, Ясави не интересовался им. Только позже, когда сын превратился в рослого и сильного подростка, он стал тяготиться его учебой, как будто его самого заставляли учить буквы и писать. Он сказал Якубу: «Хватит!» — когда тот закончил семилетку, но время уже было упущено — сын так упорно, с таким неистовством отказывался от шитья шапок, что Ясави загоревал. Однако, повздыхав, спустился однажды в погреб, принес оттуда горшочек с топленым маслом и сказал: «Ступай к директору техникума и скажи, как велико твое желание учиться!»

Обрадованный Якуб явился к директору сельхозтехникума Кальметеву, поставил горшочек на стол, затем вынул из кармана свидетельство об окончании семилетки. Кальметев рассмеялся и вернул ему горшочек с маслом, На первом же экзамене Якуб провалился и опять пришел к директору. «Я не прошел испытания, — сказал он дрожащим голосом, — но шибко хочу учиться. Не откажите принять, масло очень хорошее, домашнее». Кальметев опять рассмеялся и велел, чтобы его зачислили на случай отсева.

Про тот случай с топленым маслом он никому не проболтался, он и за Кальметева мог бы поручиться. Но почему же соседские парни, а потом и техникумовская братва поддразнивала его? Он бросался с кулаками на каждого такого шутника, пока наконец ему не пришло в голову, что сам же отец и похвастался: вот, мол, какой верный совет дал своему отпрыску! И вся его обида и злость обратились против отца. Не думает ли он, что Якуб и впредь будет послушно следовать его советам, не кажется ли горделивому кустарю, что сын его в чем-то похож на него самого?

Сейчас он работал в земотделе и был куда независимей, чем прежде. Но, придя домой, слышал все тот же отвратительный запах овчины и все те же разговоры о выгоде и потерях, и молчаливое, подавленное сожаление о себе, изменившем ремеслу отца, угадывал он в глазах матери. «Я уеду из этого городишка! — думал он. — Я все-таки уеду, уеду, и ничто не заставит меня вернуться сюда!» А пока он бредил колесницами на парусах, пропадал в мастерских депо, носил туда старые двигатели, требовал части для какого-то — он еще и сам смутно представлял — фантастического комбайна и являлся в земотдел перепачканный как черт.

«Мальчонка-то шапочника смотрите какой чумазый, — говорили обыватели, — он, никак, на тракторе учится ездить? Уж не на ярмарку ли он собирается на тракторе, а?»

«Погоди же, старый хрыч! — грозил он городишку. — Погоди же у меня!..»

На задворье окрисполкома было три конюшни, в которых обреталось десятка два тощих неопрятных лошадок, и гнилой навес, под которым одни на другие были свалены сани, так что телеги и поставить было некуда и они во всякую погоду стояли открыто, побитые и едва чиненные. Кучеров было четверо, и те возили только председателя и секретаря исполкома, секретарей окрпарткома, остальные работники запрягали и кучерили сами. Когда Каромцев сказал председателю исполкома о своем решении навести порядок на конном дворе и что для этого им и человек найден, тот сразу же согласился.

— Я, кажется, нашел тебе дело, — говорил он на следующий день Хемету. — Весь инвентарь и коней передаем тебе по списку. И усадьбу Спирина получишь под ямщину.

Ямщина не стала дивом для жителей городка. Еще не забылись щегольские выезды городских ямщиков, их мохнатые сытые, с ясными боками, лошади, перезвон колокольцев и громок повозок. Еще живо было поколение ямщиков, имеющих в заречье свою слободу. А что касается Хемета, быстро наладившего дело, тоже не удивительно: он знал дороги верст на триста окрест, понимал толк в конях и в хорошей сбруе и инвентаре, знал цену копейке. Он распродал исполкомовских лошадок старше десяти лет и купил неказистых на вид, но быстрых и выносливых коняжек у казахов. Покупка и продажа, видать, произошла с выгодой — так что Хемет приобрел два ходка с плетеными коробами и выплатил аванс нанятым на работу ямщикам. Неделю-другую он вместе с ямщиками приводил в порядок сбрую, ходки и сани, а потом, когда дела в ямщине пошли лучше, на дворе усадьбы появились мастерские — шорная и по ремонту повозок. Ямщина заимела даже своего ветеринара…

В один прекрасный день у крыльца исполкома остановилась тройка, запряженная в тарантас, высоко на козлах сидел Хемет, накрутив на руки вожжи. Каромцев вышел на крыльцо. И тут же выскочил за ним Якуб.

— Я с вами, Михаил Егорьевич! Мне так важно съездить в Ключевку.

Пока они усаживались, Хемет пристегнул головы пристяжных так, что они колесом выгнули шеи. Ох, мчались они через всю главную улицу! Однако когда выехали за город, Хемет остановил повозку, слез и отстегнул ремни. Дальше они ехали легкой рысью, почти трусцой.

— Реклама, и больше ничего, — проговорил Якуб.

— Реклама? — удивился Каромцев.

— Конечно. Зеваки шарахаются в переулки, грохоту и пыли нагнали — и не хочешь, да поедешь. Жизнь к тому идет, чтобы техники побольше, а мы… ямщину придумали.

Каромцев усмехнулся:

— Уж не сани ли с парусами — техника?

— Зря смеетесь, — сказал Якуб. — В ту зиму у меня не получилось, потому что паруса-то к дровням приспосабливал. А если бы легкие сани, то, может быть, на парусах бы и ездили в ту зиму.

— Мечты, мечты…

— Вот вы говорите так, — возразил Якуб, — а ведь никто не верил, что в воздух можно подняться. А люди летают! — Он помолчал, потом опять о своем: — Такие степи, Михаил Егорьевич… и ветры. Нет, я обязательно построю колесницу на парусах!..

День уже меркнул, солнце сближалось с курганами, и лиловые тени пошевеливались на бегучих ковылях. Небо еще краснело, алело вспыльчиво. Но не хлопотали птицы, скрылись в норках суслики. И угомонней, прохладнее потек ветер. Они спустились в лощину, а когда поднялись, впереди показались купы осокорей и колоколенка. Хемет остановил коней и стал пристегивать шеи пристяжных к хомутинам. В село они влетели под грохот колес, дикие посвисты Хемета, ярый звон колокольцев…

В Ключевке, Каромцев знал, имелась тысяча десятин земли, а записано было по подворным спискам восемьсот. Он хотел выяснить, где числятся те двести десятин и почему с них не платится налог, и он надеялся, когда брал Якуба с собой, что тот поможет ему побыстрей управиться с этим делом. Но тот исчез куда-то.

Не дождавшись Якуба, он взял с собой нескольких активистов и отправился на поля. До вечера они замеряли пашни, на другой день с утра тоже пропадали на поле. Якуб точно в воду канул.