Земля имеет форму чемодана

Но вот незадача. Куропёлкина вынесло на поверхность и опустило парашютом в Южной Сибири, да ещё в комбинезоне Вассермана, выбрасывать который было бы неразумно. Просто смешно было бы! И место поселения было решительно указано ему загадочным, но много о чём ведающим Башмаком.

Так зачем ему сруб? И зачем ему скит? Палатка и будет ему и срубом, и скитом. Сейчас же Куропёлкин засомневался. Что ему зашел в голову скит? Да, он собирался удалиться от людей, стать отшельником и аскетом. Это в случае, если Земля не примет его, не оставит в своих измерениях, не приютит в углу одного из своих чемоданов. Хоть бы и в компании с застрявшими в памяти уродцами. Но случай, неожидаемый Куропёлкиным и неприятный ему, произошёл. И теперь выяснилось, что Куропёлкин к варианту с отшельничеством и аскетизмом подготовился плохо. Представления об отшельниках и скитах были у него, оказалось, смутные, вычитанные некогда в книгах, ныне полузабытых. И выходило, что планы его запасного варианта были вытканы фантазиями, сходными с романтическими фантазиями опечаленного мальчика — вы, злые люди, меня обидели, я ухожу от вас, и вы меня не найдёте… То есть решение, для Куропёлкина — драматическое (а может, и трагедийное), приобретало для него же смеховую окраску. Но какие такие злые люди обидели Куропёлкина (или вынудили к чему-то, угнетающему его)? Да и обидели ли? И не имелось ли здесь в виду не какое-то множество людей (тем более — всё человечество), а имелось в виду одно, совершенно определённое лицо…

377

Так вот, отшельники и аскеты. Кто они?

Прежде всего, считал Куропёлкин, — подвижники, способные совершить труднейшие, порой мучительные деяния ради служения высокому целесообразию. При непременном отказе от житейских благ и привычек. Оценивая себя, свои физические свойства, умение терпеть в частности, Куропёлкин был убеждён, что, коли бы возникла необходимость, он смог бы выдержать тяготы жизни аскета с голодом, морозами, веригами и прочим. Да и руки его, и смекалка его были бы при этом уместны.

Но…

На память ему пришли почти забытые сведения. В скиту (а фактически — в избе, или вроде как на хуторе) обитали по несколько насельников, а с ходом времени скиты, особенно северные, превращались в монастыри, без общего хозяйства выжить в них было нельзя. Одинокие отшельники случались (выдерживали) здесь редко.

Ко всему прочему нынче грохотал, выжигал поля с пшеницей, гнал воду из ледников, стрелял, взрывался, калечил природу и людей техническими усовершенствованиями быта и кормовыми чудесами двадцать первый век, а не какой-то там четырнадцатый, и в его дни производить себя в отшельники вышло бы, мягко сказать, делом несерьёзным — чудачеством или лицемерно-дешёвой игрой. Тем не менее Куропёлкин обязал себя сбежать от людей, от навязываемого ему Пробивания ради чужой корысти, от… ну, это — особое, это не будем держать в голове…

Какая уж тут землянка, покрытая еловыми лапами, какой уж тут скит, если его опустило в тайгу в комбинезоне Вассермана! То есть ощутить себя аскетом и продолжать пребывать в состоянии аскета Куропёлкин мог только принудительно-искусственным способом. Ну и какой из этого толк? Кого это взолновало бы? Или хотя бы задело? Никого. И сам он ничего бы не добился, ничего ни в себе, ни в мире не изменил бы. С таким же успехом мог бы залезть на телеграфный столб, сидеть на нём сорок лет, питаться воздухом, мошками и комарами, болтать ногами и квакать. Может, несколько пешеходов и задрали бы головы, повертели бы пальцами у висков и поспешили бы дальше…

Итак, по поводу аскезы в Куропёлкине установилась ясность.

Как, впрочем, и по поводу отшельничества.

Желание удалиться от людей в нём обострилось, и отменять его Куропёлкин не собирался. Ну, не аскет, ну, нет нужды изнурять организм вонючими веригами с гвоздями-телодралами, ну, придётся жить в обнимку с тюбиками и в комфорте изобилия карманных отсеков комбинезона и штанов Вассермана, но он останется один! Один! А когда иссякнут подачки устроителей экспедиции, он найдёт способы существования и в самых погибельных условиях таёжных дебрей.

Тогда и возникло у Куропёлкина жёсткое и неотменяемое намерение освободиться от опеки Башмака (или того, кто Башмаком управляет). Никакая опёка, пусть даже лиц, доброжелательных к нему и его судьбе, была сейчас для Куропёлкина и его свобод неприемлема.

Надо было исследовать здешние места и найти укрытия, в какие приход Башмака был бы невозможен.

Но это не сейчас, не сразу, а после того, как он, Куропёлкин, привыкнет к жизни в палатке.

378

Антон Васильевич Шаронов вернулся из Тарусы ради занятий с набранными им в июле студентами.

Бранился, басил свирепо, переходил на слова, свойственные скорее и не живописцам, а малярам и штукатурам:

— Никакой культуры! Ни о чём не знают! До чего мы докатились! Что им Джотто, что им Караваджо! Оказывается, что Джотто и Караваджо — одной школы и одного поколения! Малевич, по их понятиям, племянник Шагала. Петров-Водкин — тоже племянник, потому, как и Шагал, обожал селёдку. «Чёрный квадрат» Малевича — прежде всего манифест, объявивший о конце искусств. Ну, это они наслышались утверждений кинодеятеля, чья жена объясняет народу, как надо готовить итальянскую лапшу. Будто «Чёрный квадрат» не был всего лишь элементом декораций к дачной опере Матюшина на слова Кручёных «Победа над солнцем», и вместе с ним стояли на сцене другие квадраты. Но тут же вскричали толкователи о якобы манифесте! И при этом всё прекрасно знают, от кого понесла какая-то Жудковская и когда она родит! И ведь есть среди новеньких ребята талантливые. Но, похоже, очень скоро они смогут потверждать в документах свои личности лишь крестиками!

— Не горячись, Антон! — пытался я успокоить Шаронова. — Неужели до тебя не дошло, в каком государстве мы живём?

— Ну, и в каком?

— В неведомом государстве, в тридесятом царстве Бабы ЕГЭ…

— А-а-а! — махнул рукой Шаронов. — Брось эти шуточки!

— Я тоже пришёл в ужас от безграмотности своих абитуриентов, — сказал я, — и всё же я знаю, что из нескольких ребят выйдет толк.

Сидели мы в мастерской Шаронова на Верхней Масловке. Употребляли, закусывали, поджидали обещавшего подойти Константина.

Сразу с интересующими меня вопросами к Константину я приставать не стал. Принялись говорить о культурных ценностях. Впрочем, они не слишком занимали технаря Константина.

Тогда я и позволил себе спросить его:

— Ну, и где же наш геонавт Куропёлкин? Три месяца прошло со Старта его путешествия.

Константил развёл руками. Потом сказал:

— Существует официальное заявление. Куропёлкин продолжает исследовательские работы.

— И всё?

— И всё, — кивнул Шаронов-младший. — Ну, и ещё, об этом и вы могли прочитать, снаряжение и питательные запасы, отпущенные геонавту, позволяют ему продолжать исследования в течение длительного срока. Более ни к каким откровениям я не допущен.

— Угу, — пробормотал я. — А сам-то что думаешь?

— То же, дядя Володя, что и вы.

— А что я думаю? — поинтересовался я.

— А где же наш удалой Пробиватель? — разъяснил Константин. — Думаете, не случилось ли чего с ним? Не начать ли ставить ему памятники? Полагаю, что до памятников дело ещё не дошло. Пока он есть и живой. Но только застрял в каких-нибудь ловушках и не может из них выбраться. А пособить ему средств нет. Либо ему так обрыдли навязываемые ему Пробивания, что он посчитал от них устраниться и проживает сейчас в приятном ему затворе. Однако наиболее устойчивое и охватившее публику мнение такое. Мол, на самом же деле найден способ доставки Куропёлкина прямо к кратеру Бубукина, вот теперь его туда и доставляют, а некая благородных устремлений дама вызвалась обеспечивать сюрпризный проект фамильными средствами, и их вроде бы хватает…

— Баборыба, что ли? — взволновался я.

— Какая ещё Баборыба? — удивился Костик.

— Ну, та, которую отловил в подземном реликтовом водоёме профессор Удочкин.

— Эй вы, бездуховные бездельники! — загромыхал Шаронов-старший. — А ну, назад к самобранке! Разливаю! Хочу Баборыбу по-монастырски! Из «Астории» на Тверской! Каких она пород, из лососёвых или из осетровых? Если из осетровых, то лучше приготовьте севрюгу!

— Ты, дед, охальник и крикун, — заявил Константин. — Наша Баборыба — не сёмга и не севрюга. Она женщина.