Земля людей

— Что это на тебя нашло?

— Этот болван Ривьер воображает… что… что мне страшно!

23

Через минуту он взлетит над Буэнос-Айресом, и Ривьер, возобновивший битву, хочет его услышать. Услышать, как он возникнет, пророкочет и растает, словно грозная поступь армии, движущейся среди звезд.

Скрестив руки, Ривьер проходит мимо секретарей. Он останавливается перед открытым окном, слушает и размышляет.

Если бы он отменил один-единственный вылет, все дело ночных полетов было бы проиграно. Но, опережая тех слабых, которые завтра отрекутся от него, Ривьер выпустил в ночь еще один экипаж.

Победа… поражение… эти высокие слова лишены всякого смысла. Жизнь не парит в таких высотах; она уже рождает новые образы. Победа ослабляет народ; поражение пробуждает в нем новые силы. Ривьер потерпел поражение, но оно может явиться уроком, который приблизит подлинную победу. Лишь одно следует принимать в расчет: движение событий.

Через пять минут радисты поднимут на ноги все аэродромы. Все пятнадцать тысяч километров ощутят биение жизни; в этом — решение всех проблем.

Уже взлетает к небу мелодия органа: самолет.

Медленно проходя мимо секретарей, которые сгибаются под его суровым взглядом, Ривьер возвращается к своей работе. Ривьер Великий, Ривьер-Победитель, несущий груз своей трудной победы.

ЗЕМЛЯ ЛЮДЕЙ

Перевод Г. ВЕЛЛЕ

Анри Гийоме!

Тебе, мой товарищ, посвящаю я эту книгу.

Земля лучше всех книг учит нас познавать самих себя. Потому что она сопротивляется нам. Человек раскрывается в борьбе с препятствиями. Но, чтобы преодолеть их, ему необходимы орудия. Ему необходим рубанок и плуг. Возделывая землю, крестьянин мало-помалу вырывает у природы некоторые из ее тайн, и истины, открытые им, принадлежат всему человечеству. Так и самолет — орудие освоения воздушных путей — вводит человека в круг древнейших проблем.

Во мне всегда живет воспоминание о первом ночном полете над Аргентиной: темная ночь, в которой, подобно звездам, лишь одиноко мерцали редкие огоньки, разбросанные по равнине.

В этом океане мрака каждый из них говорит о чуде человеческого сознания. Вот у этого очага — читают, думают, обмениваются мыслями. А у того — быть может, пытаются проникнуть в тайны мироздания, ломают голову над происхождением туманности Андромеды. А в этом доме предаются любви. Далеко друг от друга мерцали на равнине огоньки, и каждый требовал себе пищи. Даже самые скромные — огонек поэта, учителя, плотника. Но между звезд живых — как много потухших, как много закрытых Iokoh, сколько уснувших людей…

Хорошо бы протянуть друг другу руки. Хорошо бы завязать разговор с этими огоньками, которые горят далеко друг от друга на равнине.

I. Линия

Это было в 1926 году. Я только что начал работать пилотом в компании Латекоэр, которая еще до Аэропосталя и Эр-Франса обеспечивала воздушное сообщение на линии Тулуза — Дакар. Я изучал здесь свое ремесло. Вслед за другими товарищами, я проходил испытательный срок, как проходили его все новички, прежде чем удостоиться чести пилотировать почтовые самолеты: пробные вылеты, полеты между Тулузой и Перпеньяном, скучные уроки метеорологии в ледяном ангаре. В нашей душе жил страх перед еще неизвестными нам горными хребтами Испании и преклонение перед «старичками».

В ресторане, где мы встречались с ними, «старички» держались несколько отчужденно, ворчливо и свысока дарили нам советы. И когда один из них, в ненастный день возвратившись из Аликанте или из Касабланки, являлся с опозданием в мокрой от дождя кожанке и кто-нибудь из нас робко расспрашивал его, то в отрывистых ответах «старичка» раскрывался перед нами сказочный мир, с западнями, провалами, внезапно вырастающими скалами и вихрями, которые выворачивают с корнем кедры. Черные драконы оберегали вход в долины, снопы молний венчали вершины гор. «Старички» искусно поддерживали в нас преклонение. Но время от времени один из них не возвращался. И преклонение оставалось жить навеки в нашем сердце.

Так мне помнится возвращение Бюри, который позже разбился в Корбьерах. Старый пилот только что подсел к нам и ел молча, угрюмо, и казалось, на плечах его еще лежит груз недавних усилий. Это было на исходе одного из тех ненастных дней, когда на всей линии гнилое небо, когда пилоту кажется, что горы ворочаются в грязи, подобно сорвавшимся с креплений пушкам, ломавшим палубы старинных парусников.

Я уставился на Бюри и, проглотив слюну, решился, наконец, спросить, труден ли был рейс.

Бюри не слышал меня; наморщив лоб, он склонился над тарелкой.

В ненастье на открытых самолетах летчик, чтобы лучше видеть, выглядывает из-за лобового стекла, и ветер еще долго потом продолжает свистеть у него в ушах. Наконец, Бюри поднял голову, казалось услышал меня, вспомнил и вдруг звонко расхохотался. Смех этот восхитил меня — Бюри смеялся не часто, — и сама его усталость показалась мне прекрасной. Никаких других объяснений по поводу своей победы он не дал, наклонил голову и снова молча принялся за еду. Но в прокуренном зале ресторана, среди мелких чиновников, подкреплявшихся после ничтожных дневных забот, этот товарищ с усталыми плечами показался мне удивительно благородным; из-под грубой оболочки выступил ангел, победивший дракона.

Наконец, наступил вечер, когда и меня позвали в кабинет директора. Он сказал мне:

— Завтра вы летите.

Я не уходил и ждал, когда он меня отпустит. Но, помолчав немного, директор добавил:

— Вы хорошо изучили инструкцию?

Моторы в то время отнюдь не были так надежны, как теперь. Часто они подводили нас и внезапно, без всякого предупреждения выбывали из строя с оглушительным дребезгом разбивающейся посуды. И тогда приходилось сдаваться на милость негостеприимных скал Испании. «Когда здесь мотор выходит из строя, — говорили мы, — самолет — увы! — тут же следует его примеру». Но самолет можно заменить. Главное— не войти вслепую в соприкосновение со скалами. Поэтому нам запрещалось под страхом строжайших взысканий подыматься в гористой местности над морем туч. При вынужденной посадке летчик, погружаясь в белую вату облаков, мог наткнуться на невидимые вершины.

Вот почему в тот вечер неторопливый голос еще и еще раз настойчиво напоминал о правилах полета:

— Конечно, заманчиво вести самолет в Испании, над морем туч по компасу, конечно это весьма изящно, но…

И еще медленнее выговаривая слова:

— …но помните, под морями туч… вас ждет вечность.

И вот внезапно этот безмятежный мир, такой плоский, такой простой, — мир, который открывается, когда вынырнешь из туч — приобрел для меня новый смысл. Его привлекательность таила западню. Я представлял себе эту огромную белую западню там, внизу, у меня под ногами. Вопреки всем предположениям, внизу царила не суета людей, не шум, не оживление городов, а куда более полное, чем здесь, безмолвие — вечный покой. Этот белый клей становился для меня границей между реальным и нереальным миром, между известным и неизвестностью. И я начинал догадываться, что лишь культура, цивилизация, человеческий труд придают смысл всему видимому нами. Горцам тоже знакомы океаны туч, однако они не видят в них этой завесы над неведомым.