Земля обетованная

Гарри было очень трудно держать обещание, данное старому Джону, и молчать о его немощи. Ему казалось, что у Джозефа, и Бетти, и Дугласа гораздо больше права знать об этом, чем у него. Но не мог же он сказать им, не обманув доверие старика. У него было чувство, что, умалчивая, он лжет, скрывает что-то такое, что следовало бы предать гласности. Чувство было на редкость неприятное. Испытывать его Гарри приходилось не часто, и сейчас оно давило его.

Разговор снова угас. Мэри была слишком утомлена, чтобы попытаться оживить его, но эти повторяющиеся паузы, внезапно наступающая тишина, приводили ее в недоумение. Она принадлежала к совсем другому слою общества — ей были чужды их среда, их город, воспоминания, их связывающие, но она ясно видела, что временами между ними возникает пропасть, непонятно отчего образовавшаяся. Дуглас не раз говаривал, что своей напористостью, своей работоспособностью и умением находить радость в труде он обязан среде, из которой вышел, — он и правда сохранял ей верность, ее печать на всей его жизни и работе была не менее отчетливой, чем отпечаток папоротника на амонитовом обломке; все это так, но вот собрались они вместе после многомесячной разлуки, живут в разных городах и жизнь у всех разная, и нате вам — гробовое молчание. Ну и пусть, ей же лучше.

— Тик-так, тик-так, тик-так, — проговорил Джозеф и, глядя на Джона, запел:

Часы моего деда стоят на полу уже девяносто лет,

Больно высокого роста они, и места на полке им нет.

Значительно выше, чем дедушка сам,

Но в весе не больше его ни на грамм.

Они были куплены утром в тот день, когда их хозяин родился,

И дед их любил, точно в срок заводил и очень ими гордился.

А часы? Что часы — неживой механизм разве что-нибудь понимает?

Но умер старик, и стали часы и больше ходить не желают.

Он пропел всю песню от начала до грустного конца, размахивая перед собой руками, как будто дирижировал сводным оркестром в Уэмбли. Когда он кончил, снова наступило молчание.

Гарри попробовал его нарушить.

— Я только что от деда, заходил к нему… — начал он.

Все с облегчением повернулись к нему.

— Он, по-моему, неважно себя чувствует, — ответил он на расспросы о здоровье деда. Сказать «неважно себя чувствует» еще не значило, что он предает доверие.

— Замечательный старикан! — сказал Джозеф, внезапно переполнившись чувствами. Наконец-то представился случай объединить всю компанию теплым товарищеским настроением, которого ему так недоставало в присутствии дорогих ему и любимых людей. — Знаете, он, этот самый старик… Как-то раз… Знаете, он был внизу в шахте. Шахта номер девять, насколько я помню… — Еще одна всем знакомая история, еще одна передышка.

Немудрено, что все идет из рук вон плохо, думал Дуглас. Сам он с перепоя занят исключительно собой, и к тому же непонятным образом расстроен смертью Элана, старого школьного товарища. Мэри сидит от всего отрешенная, будто все это ее не касается; бедняжка, ничего удивительного — после их сегодняшней сцены. Лестер, совершенно очевидно, побывал в драке и вообще-то, вернее всего, примчался сюда с целью пересидеть какое-то время. В Лондоне он несколько раз сваливался на Дугласа, чтобы перехватить денег или попросить убежища, пока наконец Дуглас, восхищавшийся своим беспутным двоюродным братом, не набрался духу и не сказал ему «хватит!». Гарри погружен в какие-то свои заботы, как это часто с ним бывает. Дуглас завидовал Гарри — по его мнению, Гарри принадлежал к числу Добрых и Довольных в той сказочной стране, куда он будет стремиться всю свою жизнь и куда ему не попасть никогда. Джону, его сыну, вовсе не улыбается, чтобы отец снова куда-то уехал без него. А Бетти — душа их семьи — откровенно разочарована. Дугласу хотелось подойти к матери и обнять ее, хотелось как-то искупить многолетние обиды, заполнить пустоту, оправдать ожидания… И в довершение всего — Джозеф, чутко воспринимавший настроение всех и каждого, отлично видевший все шероховатости, чье-то нежелание, чью-то усталость, настойчиво старающийся потопить все это в потоке семейных анекдотов, которые почему-то — очень несправедливо — раздражали Дугласа до крайности.

— Так вот, тот человек и твой дед, — Джозеф ткнул пальцем в Дугласа, будто обвиняя его в чем-то, — были вместе в забое.

— Это ты про несчастный случай? — сказал Дуглас, вспоминая, как дед однажды свалился в шахту, от чего сильно пострадал. — Когда еще он удрал из больницы весь перебинтованный.

— Да вовсе это не тот случай! Вовсе не тот! То было в другой раз. Несколько месяцев назад я встретил на собачьих бегах одного старика, он-то и рассказал мне про это. Я тебе еще не рассказывал. Это говорит о том, какой силищей они тогда обладали. Понимаешь?

— Кому еще чаю? — Бетти, вскипятившая новый чайник, стояла в дверях кухни, не догадываясь, что появилась не вовремя, как артист, вышедший на сцену не на ту реплику, и бодро улыбалась.

— Я же рассказываю… — недовольно сказал Джозеф.

— Мне, пожалуйста. — Дуглас пододвинул свою чашку.

— Мэри? — Но Мэри отрицательно покачала головой и принялась убирать со стола.

— Сила — это прежде всего сноровка, — сказал Лестер. — Я в Ливерпуле знавал одного парня, он на всех ужас наводил, — громадный жирный боров, жрал за семерых, огромное брюхо поверх ремня, но твердое как камень, — ну и вот, при всем том один боксер наилегчайшего веса, по имени Джонни Кэлфорд, чемпион северных графств, дал ему раз по челюсти — и размаха-то вроде никакого, а врезал, и этот детина грохнулся на землю. Точный расчет — половина успеха. — Он слегка выдвинул вперед подбородок. — Стукнул его раз, и конец!

— Когда мы держали пивную, — сказал Джозеф, — почти сразу после войны это было или нет, пожалуй, позже, да, в общем, все равно, — к нам просто косяком шли махонькие пьяные боксеры, легковесы и наилегчайший вес, из Шотландии главным образом, из Глазго. И еще вес петуха… Пари держу, что никто из вас в Англии уже не видел ни одного боксера веса петуха — во всяком случае, я надеюсь, что их нет — они в голодные времена плодятся. А я повидал их, двух-трех за один год — маленькие такие боксеришки, бледные, маленького росточка. И знаете, что, по-моему, всех их доконало? Истощение! Того не ешь, этого не ешь. Это их и погубило. Бедняги! А ведь когда-то гремели, мы всех их по имени знали, гордились, если удавалось кому из них ручку пожать; но вот поди ж ты — скатились по наклонной. Истощение! По-моему, все в этом.

— А на что был похож тот, другой парень после вашей драки? А? — спросил Дуглас Лестера — до этого он избегал встречаться с ним глазами.

— Да ведь он же с лестницы упал, — усмехнулся Джозеф. — На вокзале в Карлайле. Так ты рассказывал, Лестер? Видно, дураками нас всех считает. — Джозеф плутоватым взглядом обвел комнату, и Дуглас почувствовал внезапный прилив нежности к отцу.

Лестер плотно сжал губы и промолчал.

— Я вот подумал… — начал Гарри, пытаясь снова навести разговор на старого Джона.

— Наконец-то, браво! — сказал Дуглас и приподнял свою чашку, будто собираясь выпить за Гарри. И тут же досадливо прищелкнул языком. Дурацкая шутка, которую можно было объяснить только излишней нервозностью, заткнула Гарри рот.

— Твой главный рождественский подарок лежит на кровати в запасной спальне, — сказала Бетти, предоставляя Джону возможность выйти из-за стола и из комнаты. — Мы не стали посылать его, когда узнали, что ты сам приедешь.

— Можно пойти посмотреть? — Мальчик обратился не к Бетти, а к матери.

— Ну конечно, — быстро ответила Мэри, тут же сообразившая, что выглядит это как желание подчеркнуть, что разрешать или не разрешать что-то мальчику может только она, и покраснела, поймав встревоженный взгляд Бетти. — Ты же знаешь, бабушка всегда дарит тебе чудесные подарки.

— Но мы вовсе не хотим портить его. — Бетти отнюдь не стремилась на передний план. — Достаточно с нас того, что мы испортили Дугласа.

— Я только хотел спросить, — воспользовался паузой Гарри, — есть ли какой-нибудь план насчет… дедушки… на сегодня. Мне хотелось узнать… что решили.

— Он боится быть кому-то в тягость, — с ударением объявил Джозеф. — Такой уж он у нас независимый. Я постараюсь заглянуть к нему после полуночи. И Дуглас тоже. Последние два года мы приходили к нему в одно время, помнишь? — Это совпадение Джозеф воспринял как полновесное доказательство крепости семейных уз. — Да. Мы трое — три поколения вместе, а с маленьким Джоном — все четыре, в будущем году он тоже сможет пойти с нами, три поколения и с ними Новый год, все на цыпочках, чтобы не разбудить соседей. А собственно, почему нельзя было шуметь? Большинство соседей-то глухие. Но он был очень строг на этот счет, помнишь?