Земля под ее ногами

Короче говоря, ей был необходим религиозный опыт. В каком-то смысле это означало, что она намного лучше, чем я, понимала музыку, духовная составляющая которой остается главной для очень многих людей, и не в последнюю очередь — для самих музыкантов. Я же, истинное дитя своих родителей, всегда был глух к любым религиозным откровениям. Будучи неспособен принять их за чистую монету — вы что, на самом деле думаете, что там был ангел? реинкарнация — вы это серьезно? — я совершил ошибку (вполне объяснимую, если учесть, что в детстве ни разу не слышал, чтобы в нашем доме одобрительно отзывались о каком бы то ни было божестве), предположив, что и все окружающие придерживались подобных взглядов и употребляли религиозную фразеологию исключительно в метафорическом смысле. Такая позиция не всегда себя оправдывала. И все же — хотя мне прекрасно известно, что мертвые мифы были когда-то живыми религиями, что, хотя Кецалькоатль и Дионис превратились в сказочных персонажей, когда-то люди, не говоря уже о козах, умирали за них в несметных количествах, — я и по сей день не питаю доверия ни к одной системе верований. Они кажутся мне неубедительными, безосновательными образчиками того литературного жанра, что зовется «недостоверным повествованием». Вера представляется мне иронией; возможно, поэтому единственный акт веры, на который я способен, — это полет творческого воображения, литературный вымысел, не притворяющийся достоверностью и потому в итоге говорящий правду. Я всегда повторял, что все религии сходны в одном: их ответы на самый главный вопрос — откуда мы взялись — совершенно неверны. Так что когда Вина объявляла о своем обращении в очередную веру, я отвечал: «Да что ты говоришь!» И оставался при своем убеждении, что она, по большому счету, просто валяет дурака. Но я ошибался. Каждый раз у нее это было всерьез. Если бы Вина вздумала поклоняться Великой Тыкве, тогда в канун Дня Всех Святых именно ее — а не бедолаги Лайнуса [72] — тыквенная грядка оказалась бы самой настоящей.

72

Лайнус— персонаж комиксов, маленький мальчик, не расстащийся со своим одеялом, без которого не может быть счастлив.

Слово «Апсара» тоже говорило о многом, но я был тогда слишком глуп, чтобы это понять. Оно подразумевало серьезное чтение, и хотя Вина любила заявлять, что взяла это имя из журнала — то ли «Фемина», то ли «Филмфэйр», из рекламы туалетного мыла, дорогого шелкового белья или еще чего-то в этом роде, теперь-то я понимаю, что это были сплошные выдумки, чистой воды обман. Она беззаветно отдалась постижению этой удивительной, огромной страны, куда ее сослали, столь далекой от всего, чем она была, что занимало ее мысли, что было ей близко. Такой отказ от маргинальной роли изгнанницы был — теперь я это понимаю — геройством.

«Вина Апсара» казалось ей, двенадцатилетней, именем кого-то, кто и впрямь мог бы существовать. Она решила «оживить» этого человека, в чем ей должны были помочь ее любовь к Ормусу Каме, ее невероятная воля, жажда жизни и ее голос. Поющая женщина всегда может обрести спасение. Стоит ей открыть рот — и ее дух вырывается на свободу. Пение Вины не нуждается в моих панегириках. Поставьте одну из ее записей, расслабьтесь и отдайтесь потоку. Она была великой рекой, способной унести всех нас. Иногда я пытаюсь представить ее исполняющей газели. Несмотря на то что она посвятила свою жизнь совсем другой музыке, притяжение Индии — ее песен, языков, жизни, — подобно притяжению Луны, никогда ее не отпускало.

Я не льщу себе мыслью (по крайней мере, не часто делаю это), что она вернулась ради меня.

Для моих родителей Вина стала дочерью, которой у них никогда не было, ребенком, от которого они решили воздержаться, чтобы отдать все свое внимание мне и работе; она была той жизнью, для которой в их жизни не хватило места. Но теперь, когда она появилась, они были страшно рады, и друг оказалось, что времени хватит на всё. Языки она усваивала с такой же легкостью, как потом меняла любовников. Именно в те годы она в совершенстве освоила ублюдочный бомбейский язык. Она научилась говорить: « Чайниз кана кхаbig mood хай», когда хотела тарелку лапши, или — поскольку была обожательницей хоббитов: « Апун Дж. Р. Р. Толкин„Ангутиан-ка-сет“ коtoo much admire карта чхе». Амир Мерчант, самая большая в нашей семье любительница играть словами, оказала Вине честь, включив множество ее выражений в свой лексикон. Амир с Виной были, по крайней мере в лингвистическом отношении, два сапога пара. (Кроме того, в своей новой подопечной моя мать видела глубинные отголоски собственной духовной независимости.) Амир всегда была убеждена, что в рифме и благозвучии сокрыто глубокое значение. Поддразнивая Вину, Амир любила объединять имена Ормуса Камы и Васко да Гамы, в результате чего получался «Орми да Кама, твой исследователь, открывающий тебя, как новый мир, полный диковинных специй» — а от «Гама» был всего лишь шаг до «Гана» (песня), а расстояние между Ормусом Камой и богом любви Камой было и того меньше. Ормус Кама, Ормус Гана. Воплощение любви и самой песни. Моя мать оказалась права. Ее игра слов говорила больше, чем она подозревала.

Ростом и телосложением Вина уже мало чем отличалась от моей матери, и Амир позволяла ей наряжаться не только в роскошные шелковые сари, но и в изящные узкие платья с глубоким вырезом, в которых она сама любила демонстрировать свою фигуру в местном избранном обществе. Вина отрастила длинные волосы, и раз в неделю Амир лично втирала в них свежее кокосовое масло и массировала корни. Она научила девочку сушить их старинным способом — раскинув на циновке; под циновку ставился горшок с горячими углями, на которые капали благовония. Вина научилась смешивать розовую воду с мултанской глиной и наносить на лицо маску из этой смеси. Амир натирала Вине ступни маслом из молока буйволицы, чтобы их смягчить и избавить тело от «излишней температуры» в жаркое время года. Но самое главное — она объяснила Вине, как выбирать драгоценности, чтобы они приносили счастье: у безбожницы Амир были своя слабости по части суеверий. Вине понравилось носить золотую цепочку вокруг талии. Однако она ни за что не хотела носить кольца на пальцах ног, когда узнала, что это способствует плодовитости. И до конца своих дней великая певица не приобрела ни одного украшения с драгоценным камнем, предварительно его не «обкатав»; в течение недели она каждую ночь клала его под подушку, чтобы увидеть, какое действие он окажет на ее сны. Она не раз испытывала подобным образом терпение известных ювелиров, но когда речь идет о выгодных клиентах, о звездах, люди готовы поступиться правилами.

(Если бы только она знала, что ее последний сексуальный партнер, плейбой Рауль Парамо, втайне от нее в ту ночь безумств сунул ей под подушку свой подарок, рубиновое колье, — рубины были ей абсолютно противопоказаны, о чем за много лет до того ей поведала Амир, — она бы сразу поняла, почему ей снилось кровавое жертвоприношение, и, возможно, вняла бы этому предупреждению о близости своего конца. Но она так и не узнала об этом колье. Его обнаружила полиция во время обыска, и прежде чем ей сообщили об этой находке, все было кончено.

Да и, потом, воздействие драгоценных камней — полная ерунда. Не стоит забивать этим голову.)

Наряду с хинди-урду, секретами красоты и свойствами драгоценных камней Вина жадно поглощала историю Бомбея, в особенности, к вящему удовольствию моего отца, язык его зданий. В. В. стал ее увлеченным наставником, а она — его лучшей ученицей. Мои родители только что вложили немалые деньги в отличный земельный участок неподалеку от Центрального вокзала Бомбея; на нем предполагалось построить «Орфей» — непременно, по твердому убеждению отца, в стиле ар-деко, ставшем уже визитной карточкой Бомбея, несмотря на то что такие кинотеатры строились лет двадцать назад, а теперь в моду входили более современные стили. Вина хотела знать всё. Очень скоро во время наших походов в кино на англоязычные фильмы ее стал больше интересовать сам кинотеатр, нежели то, что происходило на экране. В шедевре ар-деко, красно-песочно-кремовом «Эрос Синема» («Парамаунт Пикчерз, Дэнни Кэй в «Придворном шуте», предупреждающий, что кубок новый с кухни дворцовой коль минет вас — так в добрый час, ведь в каждой пивной есть ковш круговой с брагою хлебной, что нам потребней). Вина не запомнила сюжет фильма, но заметила, между прочим, что хотя само здание проектировал местный парень Сохрабжи Бхедвар, сногсшибательные черно-бело-золотисто-серебристые интерьеры были выполнены Фрицем фон Драйбергом, который отделывал также «Нью Эмпайр» («XX век-Фокс», Тодд-АО, Роджерс, Хаммерстайн; золотистая дымка лугов, хромированные двухместные экипажи, Род Стайгер, поющий свою жалобную песенку, — ничто из этого не заставило ее запомнить хоть слово из потрясного саунд-трека к «Ооооооо-клахоме!»). В кинотеатре «Метро» на «Скарамуше» «MGM» со Стюартом Грэнджером, во время самой долгой в истории кино сцены сабельного поединка ее внимание было приковано к стульям, коврам (американским, импортным), настенным росписям (студентов Школы искусств, которую когда-то возглавлял отец Редьярда Киплинга). А в «Ригал», во время незабываемой «Женщины-кобры» студии «Юниверсал», одержимая архитектурой Вина даже не заметила, что Мария Монтес играет двойняшек, зато шепотом отдала должное чеху Карлу Шаре за ослепительный солнечный дизайн зрительного зала. На индийских фильмах она вела себя лучше и выглядела более заинтересованной, хотя нам все же пришлось выслушать о достоинствах Анджело Молле (интерьер «Бродвей Синема» в Дадаре). Когда Вина, не проявив оригинальности, призналась в своей любви к Раджу Капуру, Ормус трогательно расстроился. Впрочем, кино стало мне надоедать. К счастью, наступил жаркий сезон, и мы отправились в Кашмир.

Расцветающая, взрослеющая Вина в этой некогда благословенной долине — одно из самых дорогих моих воспоминаний. Я помню ее в садах Шалимара, рядом с бегущим потоком; ее детская порывистость сменяется неторопливой женственной походкой, и мужчины начинают оборачиваться ей вслед. Я помню ее верхом на золотистом и белогривом пони на горном лугу Байсарана. Я помню ее в Сринагаре, приходящей в восторг от названий волшебных лавок, таких как «Моисей-мученик», битком набитых папье-маше, резной ореховой мебелью и коврами. Я помню ее едущей верхом по тропе через высокогорное селение Ару, ее негодование от того, что местные жители, услышав, как я назвал ее Вина, и решив, что мы индусы, отказались продать нам еду, и не меньшее отвращение на ее лице, когда, узнав, что мы мусульмане, эти же люди принялись угощать нас тефтелями и ширмалом и отказались взять деньги.

Я помню, как она читала — жадно, запоем, всегда на английском, потому что никогда не могла читать на языках Индии так же хорошо, как говорила на них. На цветущем лугу в Гульмарге она читала «В дороге» [73] (они с Ормусом могли цитировать эту книгу наизусть целыми кусками, и когда она доходила до элегического финала: «Я думаю о Дине… Я думаю о Дине Мориарти», — в глазах у нее стояли слезы). В лесу возле Пахальгама, среди высоких деревьев, она гадала, не здесь ли Дальнее Дерево Энид Блайтон, скрытую облаками верхушку которого, вывернув наизнанку законы перемещения в пространстве, регулярно посещали волшебные страны. Но самым пронзительным остается воспоминание о Вине на Колахойском леднике, взахлеб рассказывающей о «Путешествии к центру Земли» Жюля Верна и о своей мечте подняться на другой ледник, на Снайфедльсйёкюдль в Исландии, во время летнего солнцестояния, чтобы, оказавшись в нужном месте в нужное время, увидеть, как ровно в полдень падающая от скалы тень укажет на вход в Подземный мир — арктические Тенарские врата. Теперь, зная, чт о произойдет впоследствии, меня, не скрою, бросает в дрожь от этих воспоминаний.

73

Роман Дж. Керуака (1955), первый «культовый текст» поколения битников.

(Во всех этих кинотеатрах идут теперь индийские фильмы, а Кашмир стал зоной военных действий. Но прошлое не обесценивается только потому, что оно уже не настоящее. Напротив, оно становится еще важнее, ибо скрыто от глаз навсегда. Считайте это моим собственным фирменным мистицизмом, одной из немногих уступок спиритуализму, на которые я готов пойти.)

Ормус Кама не сопровождал нас во время поездок, не ходил с нами в кино. В отношении необычной связи Вины и Ормуса у Амир Мерчант было свое законодательство. С превеликой терпимостью — и несмотря на шумные протесты леди Спенты Кама, с которой, как мы помним, она не слишком считалась, — она соглашалась признать это началом настоящей любви, «но все приличия должны быть соблюдены». Ор-мусу было позволено приходить к нам на чай пять раз в неделю и оставаться ровно на час. Моя мать согласилась не сообщать леди Спенте о визитах Ормуса с условием, что сама будет присутствовать при их встречах, а если это окажется невозможным в силу ее занятости, встречи будут происходить на открытой веранде. Вина согласилась без возражений. И то была уже не мятежная замкнутость Нисси По, не испуганная уступчивость девочки без будущего. Семейная жизнь благотворно подействовала на Вину, она стала обретать цельность, она охотно подчинилась Амир, ее так похожей на любовь материнской опеке. Это и была любовь; трудно сказать, которая из них больше нуждалась в другой.

(Кроме того, как впоследствии оказалось, у Ормуса и Вины был еще один нежданный союзник, благодаря которому стали возможны более уединенные свидания.)

Дня меня визиты Ормуса были самыми мучительными часами недели. В это время я старался, по возможности, отсутствовать. Если же был дома, то угрюмо уединялся в своей комнате. После его ухода, однако, «жизнь налаживалась». Она приходила ко мне. «Ну ладно, Рай, ты же знаешь, я просто убиваю время с Орми, ожидая, пока ты вырастешь и станешь моим мужчиной». Она гладила меня по щеке и даже легонько целовала в губы. Шли годы, мне исполнилось тринадцать, не за горами было и ее шестнадцатилетие, а Ормус Кама по-прежнему отказывался дотронуться до нее, независимо от того, были они одни или под неусыпным контролем моей матери. Я по-прежнему мрачно удалялся в свою комнату, а потом приходила она: «Ну же, Рай», — и ласкала меня. В легких прикосновениях ее пальцев и губ я чувствовал всю напряженность ее запретной любви к Ормусу, все невыразимое желание. Я тоже был запретным плодом, но уже из-за моей, а не ее молодости. Хотя за нами никто не надзирал — ибо мои родители были слишком невинны; им бы и в голову не пришло, что я могу стать суррогатом Ормуса, его телесным двойником, — я был готов даже на эту роль его дублера, его тени, его эха; сказать по правде, мечтал о ней. Но Вина отказывалась дать мне желаемое; уходя, она оставляла меня еще более мрачным, обрекая на ожидание.