Земля веснаров

— Я получил хорошее образование, мясоед, — отозвался я холодно. — Все эти «аргументы» я пересказывал у доски наизусть.

— А как тебе удалось получить образование? Как ты вообще выжил в Некрае? Что, не йолльцы подобрали тебя и отмыли? Не йолльцы отправили в школу? Университет, где ты учился, не был построен на йолльские деньги? Или стипендия, которую ты получал…

— Ты забыл сказать, что предварительно йолльцы убили моего деда.

— Ты забыл сказать, что перед этим Осоты убили несколько тысяч человек!

— Ты забыл, что эти люди пришли на мою землю с оружием.

— С оружием, с металлургией, с лекарствами… Сказок не бывает: мы победили, потому что сильнее. Умнее. Подвижнее. Мы пришли к вам, а не вы к нам — мы успели первые. А значит, строим мир по собственному разумению — так, как считаем нужным.

— Йолльский закон — самый человечный и справедливый, — я ухмыльнулся.

— Йолльский закон — результат опыта многих поколений, — тихо сказал Аррф. — Плод работы лучших умов… и великих душ. Большое счастье для острова — то, что он получил закон Йолля. И если ты этого не понимаешь, растение, — поймут твои дети!

— У меня никогда не будет детей, — отозвался я шепотом. — Твоей милостью, мясоед.

* * *

Расспросы стражников и слуг ничего не дали. Все они были йолльцами, не считавшими нужным запоминать имена и лица крестьянских девушек — даже если этих девушек удостаивал вниманием хозяин. Какой-нибудь особой, запавшей в сердце барона прелестницы никто из слуг не вспомнил, не выделил из общей вереницы. В поведении барона накануне смерти не обнаружилось ничего странного, он не упоминал никаких имен, к исчезновению старшего сына относился спокойно: погуляет, мол, и вернется.

Миновал полдень. Барона похоронили наскоро, без каких-то особенных ритуалов, без надгробных речей. Только слуги, желающие поскорее справиться с печальным и неприятным делом. Только мы с Аррфом — последний друг барона и — так получилось — его последний враг.

— Кто бы мог подумать, что у йолльского наместника будут такие похороны, — грустно сказал маг.

Я промолчал. Мы стояли над свежей могилой, сами почти мертвецы. Я вдыхал запах сырой земли: в нем не было трагедии. Только память о лучших днях.

* * *

— Ты бы не путался под ногами, Осот! Иди к деду!

По всей опушке горели костры, превращая в пепел кору и сучья, превращая хмурое утро в яркий весенний день. Десятки вил выбрасывали из ям подгнившее сено, десятки тяпок рыхлили землю, перемешивая ее с пеплом. Дед сидел в стороне, на белой и твердой его ладони лежали два десятка желудей.

— Погнали тебя? Садись… Они торопятся. Припозднились мы с новым домом для молодого Вячки.

Мальчик сел рядом — на свежеспиленную колоду. Дед перекатывал на ладони желуди, будто любуясь блестящими боками и крепкими круглыми шляпками.

— Глубокие корни, — бормотал дед. — Всю бы Цветущую зарастить дубами, да ведь и землю надо поберечь. Она всем корням дает силу, и если много тянуть — истощится и высохнет. Вот мы дом здесь вырастим — потом долго, долго опушку надо будет сдабривать… Этот мне не нравится, — он уронил под ноги самый маленький и тусклый желудь. — Выпил я сегодня, Осот. Выпил, ты меня прости. Нелюди, говорят, уплыли на своих кораблях, только ветер свистел. А не уплыли — так уплывут… Нехорошо трупом землю удобрять. Кто знает, что на тех полях вырастет… Нелюди ушли, веснаров им не одолеть. Вот так.

Мужчина поднялся, непривычно тяжело, неуклюже.

— Выпил я… Ну да ничего, ты поможешь, если что. Тут стеречься не надо, пусть растет себе и растет, главное, чтобы ногу корнем не прищемило. Идем, Осот.

И побрел, сопровождаемый мальчиком, вдоль опушки. Наклонялся, клал каждый желудь в приготовленную для него, удобренную лунку, бормотал что-то, будто давая напутствие. Мальчик не отставал ни на шаг.

— Деда… дай мне хоть один.

— На.

Желудь лег в ладонь. Блестящий. С круглой серенькой шляпкой. Мальчик, встав на колени, сам положил его в землю. И вспомнил, как хоронили отца и мать — их тоже положили в землю, чтобы земные корни умерших соприкоснулись с небесными.

Мальчику было тогда четыре года. Поселок накрыло красной чумой, вымерла треть взрослых и половина детей. Осот помнил те дни — все плакали, и все говорили, что небесные корни тех, кто умер, теперь прорастут. И посадили людей в землю, засеяли целое поле, и над ними выросла роща…

Он завалил землей желудь, как засыпали могилы. Поднялся. Огляделся. Вокруг толпилась, в основном, ребятня — ровесники, с которыми он в последнее время ни во что не играл. Не до того было.

— Отходи! — крикнул низким солидным голосом. — Корнем прищемит!

Ребята отбежали подальше, а мальчик, встав перед похороненным желудем, набрал полную грудь воздуха…

И улыбнулся.

В рост. В жизнь. В смерть — и снова в жизнь.

Разлетелась земля, будто взорванная изнутри. Вырвался, как пружинка, зеленый росток, оброс листьями и уронил их, и снова оброс, и снова уронил, и так, утопая в груде пожухлой листвы, ринулся ввысь.

Зашевелились корни, расползаясь под землей. Мальчик отскочил и раскинул руки, удерживая равновесие. Содрогнулась земля — пустились в рост все желуди деда; мальчик не удержался и упал на четвереньки, не переставая улыбаться.

Его дуб закрыл хмурое небо. Раскинул ветки, касаясь дедовых деревьев, будто здороваясь с ними за руку. И дальше, выше, только сыпались на голову листья, только потрескивала кора да ухала земля, раздвигаемая корнями.

— Насосы! — крикнул дед.

Заскрипели шестерни. Мужчины впряглись в деревянный ворот, вода из озера побежала по желобам и хлынула на землю, увлажняя палые листья, моментально исчезая в разверзшихся трещинах.

— Еще! — кричал дед.

Осот стоял, по пояс заваленный листьями, которые пахли лесом и жизнью. Иногда желуди, падая, били его по макушке, приходилось закрываться полами куртки. Десятки и сотни, рожденные тем единственным желудем, который мальчик своими руками похоронил — посадил? — в мягкую землю. В этот момент он впервые задумался, почему в его родном языке слова «посадить» и «похоронить» имеют единый корень…

— Хватит! — крикнул дед. — Осот, стой!

Ему не хотелось останавливаться. Ничего не было прекраснее этой могучей, быстрой и щедрой жизни, которая вырастала здесь из земли по его, Осота, воле.

Осот отступил на шаг. Обернулся; опушки не было. Огромные дубы закрыли небо, вокруг носились, вздымая тучи листьев, ошалевшие дети — и взрослые, похожие в своей радости на детей. Мерили обхватами стволы: где два с половиной, где три обхвата. Осот подумал, как жалко будет все это пилить, зато какой у Вячки будет замечательный, большой и прочный дом, и светлый, как чистая древесина…