Земля

Но Ван-Лун, хотя он видел это и слушал их разговоры и со странной тревогой наблюдал их озлобление, хотел только одного — вернуться на свою землю.

И в этом городе, где вечно возникало что-нибудь новое для Ван-Луна, ему пришлось видеть еще одно новое и непонятное для него зрелище. Однажды, когда он тащил свою пустую рикшу по улице, он увидел, как стоявшего на углу человека схватили вооруженные солдаты, и так как он упирался, солдаты начали грозить ему ножами. Пока изумленный Ван-Лун наблюдал все это, они схватили второго, третьего и четвертого, — на этот раз человека, который жил в соседнем с ним шалаше, под стеной. Тут Ван-Лун сообразил, что схваченные знают не больше, чем он сам, почему их хватают. И Ван-Лун свернул со своей рикшей в переулок, бросил ее и проскользнул в дверь лавочки, где торговали кипятком, чтобы и его не схватили, и прятался там, скорчившись за большим котлом, пока не прошли солдаты. Потом он спросил у владельца лавки, что все это значит, и лавочник, седой и сморщенный от пара, вечно поднимавшегося из медных котлов, ответил равнодушно:

— Опять где-то идет война. Кто знает, для чего все эти бои, все эти отступления и наступления. Но так идет с тех пор, как я был мальчишкой, так будет и после моей смерти, — я в этом уверен.

— Ну, а для чего же они схватили моего соседа? Ведь он ни в чем не виноват, так же, как и я, а я в первый раз слышу об этой новой войне, — спросил Ван-Лун в большом замешательстве.

И старик, стуча крышками котлов, ответил:

— Эти солдаты идут в поход, и им нужны носильщики для переноски постелей, оружия и снарядов, и они насильно хватают таких, как ты, рабочих. Да откуда ты? Ведь в городе это не новость.

— Ну и что же? — настаивал Ван-Лун, задыхаясь от волнения. — Как они платят, какой может быть доход?

Старик был очень стар, ничего уже не ждал от жизни и ничем не интересовался, кроме своих котлов, поэтому он ответил небрежно:

— Платы никакой, а еда — два куска черствого хлеба в день, и запивать ее полагается водой из пруда. А когда дошел до места, то можешь отправляться домой, если ноги тебя таскают.

— А что же будет с его семьей? — ужаснулся Ван-Лун.

— А им какое дело? — ответил старик презрительно, заглядывая под крышку ближайшего котла, не вскипела ли там вода.

Облако пара окутало его, и едва можно было разглядеть его морщинистое лицо, склоненное над котлом. Все-таки это был добрый человек, потому что, когда он снова вынырнул из пара, он увидел то, чего Ван-Лун не мог видеть из-за котлов, — что солдаты снова приближались, обыскивая улицы, откуда бежали все здоровые мужчины.

— Нагнись пониже! — сказал он Ван-Луну. — Они опять идут.

И Ван-Лун еще ниже пригнулся за котлами, и солдаты с громким топотом прошли мимо. Когда грохот их тяжелых сапог по мостовой затих, Ван-Лун выскочил из-за котлов и, схватив пустую рикшу, помчался с ней к шалашу. Задыхаясь, он рассказал О-Лан, которая только что вернулась домой и варила горсточку зелени, набранной у края дороги, что с ним случилось и как ему едва удалось спастись. И когда он говорил, его снова охватил страх при мысли, что его могли бы угнать на войну, и старик-отец, и жена, и дети умерли бы с голоду, а его могли бы убить в сражении, и кровь его пролилась бы напрасно, и он никогда больше не увидел бы своей земли. Он посмотрел на О-Лан измученным взглядом и сказал:

— Может быть, продать маленькую рабыню и уехать на Север, к земле?

Она подумала и сказала, как всегда, вяло и равнодушно:

— Подожди несколько дней. В городе ходят странные слухи.

Однако он решил не выходить на улицу днем, а послал старшего сына отвезти рикшу туда, где он ее нанимал, и, дождавшись ночи, пошел к торговым складам и там за полцены всю ночь возил большие фургоны, нагруженные ящиками. Каждый фургон со стоном тянули, надрываясь, человек двадцать. А в ящиках лежали шелка и ситцы, и душистый табак, такой душистый, что запах его пробивался сквозь деревянные ящики. Там были большие кувшины с маслом и винами.

Всю ночь он тащил тяжелый фургон по темным улицам, налегая грудью на веревки, и его обнаженное тело обливалось потом, и босые ноги скользили по булыжникам мостовой, влажным от ночной сырости. Перед ними, показывая дорогу, бежал мальчик с пылающим факелом, и в свете факела лица и тела людей и мокрые камни мостовой блестели одним и тем же блеском. Ван-Лун вернулся домой перед рассветом, задыхаясь от усталости и не в силах даже поесть перед сном. Но при свете дня, когда солдаты обыскивали улицу, он спокойно спал в дальнем углу шалаша за кучей соломы, которую собрала О-Лан, чтобы его не было видно. Какие шли бои и кто с кем воевал, этого Ван-Лун не знал. Но с наступлением весны город наполнился тревогой и страхом. Весь день по городу двигались экипажи и везли богачей и их имущество — одежду, крытые шелком одеяла, красивых жен, увешанных драгоценностями, к берегу реки, а оттуда корабли увозили их в другие города; а некоторые ехали к дому, где ходила огненная повозка. Ван-Лун не выходил на улицу днем, но мальчики возвращались с широко раскрытыми блестящими глазами и рассказывали:

— Какого человека мы видели! Он был толстый и огромный, как бог в храме, и он был закутан во много-много локтей желтой шелковой материи, и на большом пальце у него было надето золотое кольцо с большим зеленым камнем вроде стекла, и тело у него лоснилось от масла и еды!

Или старший мальчик рассказывал:

— А мы видели вот такие ящики, много ящиков, и когда я спросил, что в них лежит, то мне сказали: «В них лежит золото и серебро, но богатые не могут увезти все, что у них есть, и когда-нибудь все это будет наше». А что он хотел этим сказать, отец? — Мальчик вопросительно посмотрел на отца.

И когда Ван-Лун ответил коротко: «Почем я знаю, что хотел сказать какой-то городской лентяй?», мальчик воскликнул с завистью в голосе:

— Хорошо бы пойти сейчас и взять все это себе, раз оно наше. Я бы попробовал печенья. Я еще никогда не ел сладкого печенья, посыпанного сверху кунжутным семенем.

Дремавший старик поднял голову и сказал, словно про себя:

— Когда бывал хороший урожай, мы пекли такое печенье к осеннему празднику, и когда молотили кунжут на продажу, мы оставляли немного себе, для печенья.

Ван-Лун вспомнил печенье, которое О-Лан делала однажды к новогоднему празднику, печенье из рисовой муки, сала и сахара, и при этом воспоминании у него потекли слюни, и сердце защемило тоской о прошлом.

— Если бы нам вернуться домой, к своей земле! — пробормотал он.

И вдруг ему показалось, что он больше не сможет пролежать ни одного дня в этом жалком шалаше, где за кучей соломы нельзя даже вытянуться во весь рост; не сможет больше ни одной ночи напрягаться целыми часами и, налегая всей грудью на врезающуюся в тело веревку, тащить тяжелый груз по булыжникам мостовой. Каждый булыжник он помнил и считал своим врагом, и он знал всякую колею, по которой можно было обойти камень и таким путем сберечь хоть каплю сил. Бывали темные ночи, особенно если шел дождь, и улицы были мокры, мокрее, чем всегда, тогда вся ненависть его сердца обращалась против этих камней под ногами, против камней, которые словно прилипали к ногам и к колесам нагруженного сверх сил человеческих фургона.

— О, земля моя! — вдруг воскликнул он и так заплакал, что дети перепугались.

И старик, глядя в изумлении на сына, начал кривить поросшее редкой бородой лицо, как ребенок кривит лицо, когда видит, что заплакала мать.

И снова О-Лан сказала своим ровным, бесцветным голосом:

— Подождем еще немного: скоро будет перемена. Сейчас везде об этом говорят.

Из шалаша, где он прятался, Ван-Лун часами слушал топот множества ног, топот армии, идущей в поход. Приподняв немного цыновку, которая отделяла его от дороги, он приложил глаз к щели и увидел мелькающие ноги, ноги без конца, ноги в кожаных башмаках, икры в обмотках, ноги, переступающие одна за другой, пара за парой, сотня за сотней, тысяча за тысячей.