Земная оболочка

Постукивание Поллиной машины по-прежнему доносилось сверху. Роб встал и закрыл дверь. Затем вложил Поллино письмо в пачку, перевязал и потянулся за их с Евой фотографией.

Наверное, Форресту было и грустно и смешно на них смотреть — последняя слабая попытка с негодными средствами стянуть его жизнь тугой спиралью постоянных забот, тревог и обязательств.

Он положил ее, не вынимая из рамки, на дно плетеной корзинки для бумаг и завалил сверху копившимися в течение жизни двух поколений письмами — от негров, от членов семьи, оставив только Поллины. Их он сохранит для себя, если она не спросит.

Все утро Роб разбирал деловые бумаги отца: тут были старые счета, использованные чековые книжки, налоговые квитанции, просроченный полис на страхование жизни в пять тысяч долларов, сберегательная книжка (шестьдесят долларов). Услышав, что Полли спускается вниз готовить обед, он вышел и попросил ее дать бутерброд и стакан чая. Она принесла, ни о чем не спрашивая, и он продолжал работать до четырех в постепенно накалявшейся комнате. Просмотрел книги, которые отец читал чаще всего (Вергилий, Псалтырь, Эмерсон, Браунинг, «История Америки» Вудро Вильсона). Он даже прочитал тетрадку со стихами — переводы с латинского, несколько элегий, посвященных Еве и Робу (1904 год), размышления о целях преподавания, стихи в память матери, стихи на рождение Хатча, с десяток шуточных стихотворений, очень гладеньких… но ни слова заботы или тревоги о тех, кто останется жить после него. Однако он ничем и не обременил их: самый большой неоплаченный счет на восемнадцать долларов — за уголь, купленный весной. Форрест Мейфилд прожил свою жизнь, знал, что она идет к концу; но если не считать письма Торну Брэдли, покинул мир в молчании.

Сваливая в корзинку все новые кипы бумаг, Роб вдруг отчетливо понял: отец поступил так намеренно. Полное молчание после долгих лет праздных разговоров.

Однако он хотел, чтобы кто-то заговорил: знал наверняка, что своим молчанием вынудит Полли и Роба принимать решения и действовать. Они и говорили уже — правда, интересы их не совпадали: Полли хотелось уехать и найти себе работу, Робу — сбыть с рук ненужный дом; ему нетрудно было быть щедрым.

Не поговорить ли с ней еще раз, сейчас? Есть две возможности — предложить ей то же самое, а потом уступить ее желанию, помочь переехать, запереть дом и постараться продать его. При удаче его можно продать за три тысячи. Треть Хатчу, треть Хэт, остальное Полли — поддержка на первое время, пока она осуществит задуманное. Да ни за что она этих денег не примет. И что тогда? Бросить ее на произвол судьбы? Это в ее-то годы: старые калеки в пролежнях, плата достаточная, чтобы снимать комнату в течение пятнадцати лет, пока здоровье не откажет — и тогда что, богадельня?

Два дня назад, поддавшись настроению, он предложил ей поселиться с ним и с Хатчем. Она не поймала его на слове, и он с радостью отказался от бремени, которое ему даже не придется взваливать себе на плечи и тем более скидывать с плеч. Но два прошедших дня подтвердили отсутствие каких бы то ни было распоряжений со стороны Форреста и принесли от Мин письмо с окончательным решением. Ему ничего не стоит встать, отыскать ее (по всей вероятности, на заднем крыльце, занятую лущением гороха) и сказать: «Мисс Полли, я прошу вас — переезжайте к нам с Хатчем». Хатчу понравились длинные истории из ее жизни, пусть простодушные, но рассказанные живо и с задором; Роб испытывал к ней только благодарность. Она облегчила бы им жизнь.

Но где? Не в Фонтейне же? Даже если он сумеет отвоевать для себя старую кендаловскую ферму, не везти же ее туда… близость Евы, неприязнь Рины, настороженный Грейнджер.

Конечно, можно переехать к ней в Ричмонд. Можно поискать работу здесь, вымолить место учителя в Джеймсовском училище, наговорить им всякой всячины, мол, в 1933 году дал клятву начать новую жизнь и ни разу ее не нарушил… Ну, а если не удастся, можно стать коммивояжером, поступить в контору, да куда угодно. Людей его возраста сейчас наберется не так-то много, а война продлится еще какое-то время. Что-то у него, по крайней мере, будет — свой дом, подрастающий сын, женщина, которую он знает вот уже двадцать лет, которая поможет ему справиться и с остальным.

А захочет ли она? Вдруг ей нужно нечто большее? И если да, попросит ли она? И сумеет ли он как-нибудь по-человечески объяснить ей, что до ее нужд ему так же мало дела, как до нужд хорошей лошади или хорошей дворовой собаки, прослужившей верой и правдой многие годы? А кто возместит ему то, что в течение восьми лет безотказно давала Мин? То, чего не в состоянии дать ему ни подросток, ни женщина под шестьдесят, а его слепая натура все равно будет требовать.

Она перешла в кухню и начала греметь там кастрюлями. Роб прикинул — по грубым подсчетам, это пятнадцатитысячный ужин, который она готовит в этом доме.

Она возилась одна, но в этом для нее нет ничего нового. После смерти старого Роба большую часть каждого дня она проводила одна; кроме Форреста, у нее не было ни одного близкого друга. Таков уж ее характер — любовь к одиночеству и замкнутость в сочетании с внутренней силой.

Прозвенел звонок, Роб остался сидеть, предоставив ей открыть дверь, но прислушался.

Полли сказала: — Неужто было заперто? Это я просто по привычке — старые отшельники любят замки.

Хатч сказал: — Я тоже.

— Ну как, стоит еще мир на месте?

— Простите?

— Что делается в мире? Ты ведь побывал там.

— О, он мне понравился, — сказал Хатч.

— Ну раз так, пойдем, расскажешь мне, — сказала она. — Я готовлю ужин, — и пошла по коридору.

Хатч, очевидно, остался на месте. — А где Роб? — спросил он.

Полли ответила: — Все еще работает в кабинете. Пойдем, ты мне поможешь. Он скоро кончит.

И Хатч последовал за ней, не заходя в кабинет.

Роб снова прислушался. Хотя дверь в кухню оставалась открытой, они были довольно далеко, так что вместо слов до него долетали лишь смазанные звуки — облупленные шашки, передвигаемые взад и вперед в какой-то бесконечной спокойной игре, плоские камушки, пущенные по воде, пузырьки, медленно вскипающие на поверхности пруда. Ради чего ж тогда все это: жизнь, прожитая им самим, события, происшедшие в этом доме (и в кендаловском доме, и в хатчинсовском пансионе), если не ради таких минут — теперь и в будущем. Отдаленные, смягченные голоса женщины и мальчика, которые хотят быть с тобой и желают тебе только добра.

Убедившись, что Форрест не оставил никакого завещания, Роб решил сходить завтра к нотариусу и выяснить, какие требуются формальности, если человек умирает, не оставив завещания, — надо ли в таком случае платить налог? Берут ли налог с безработного? Будет ли он признан в конце концов наследником? Он задавал себе эти вопросы, чувствуя, что, несмотря на их будничность, они как-то согласуются с болтовней Хатча и Полли; но сами эти вопросы заботили его мало. Он встал, подошел к кровати Форреста, лег и мгновенно уснул.

5

Роб сидел за обеденным столом в ожидании сладкою, а Хатч понес грязную посуду на кухню. Пока он спал, прогремела коротенькая гроза, и через окошки в дом вливался легкий прохладный воздух. В открытую дверь до него донесся голос Полли: — Что пишет Грейнджер?

— Простите? — удивленно спросил Хатч.

— Ты не получил письмо от Грейнджера?

Роб забыл сказать ему про письмо. Когда Хатч пришел будить его к ужину, они немного поговорили (Роб еще плохо соображал со сна), а затем пошли прямо в столовую. Он крикнул в сторону кухни: — Оно на камине. Я и забыл про него.

Хатч подошел к двери и в упор посмотрел на отца. — Ты прочел его?

— Что ты! Это наказуется законом, — Роб улыбнулся.

Хатч, однако, не улыбнулся, но продолжал неотрывно смотреть на отца, потом повернулся и пошел через кухню в кабинет.

Вошла Полли, внесла лимонное желе и замороженные взбитые сливки. — Хатч! — громко позвала она.

Роб сказал: — Оставьте его. Придет, когда успокоится. Он очень болезненно относится к своей корреспонденции. Ева некоторых писем ему не отдавала; он решил, что и я туда же.