Земные одежды

В учебном отделе Тимирязевской академии Димке сказали, что Федор Волкомуров, подающий надежды студент факультета почвоведения и агрохимии, пропал осенью 1996 года.

“Знаменательный год — 1993-й. В этом году отец вышел из колхоза. Он и еще несколько мужиков стали фермерами, а начальником над ними — бывший агроном. Когда я был маленьким, отца несколько раз выгоняли из колхоза, в основном за пьянку, за одинокую, злую правду, за неуважение к руководству. Он пил после этого, радуясь свободе и безделью. А когда трезвел, шел каяться и проситься обратно. И вот он ушел сам. Ему вырезали землю. Со свинарника дали двух свиней, с МТФ — двадцать баранов и три коровы. Оказывается! — колхоз — это было общее хозяйство, в котором всегда жила и наша Волкомуровская часть. На виду у всей деревни мы вели своих животных обратно. А в мире ничего не случилось: светит солнце, шумят листья и следы остаются на земле. Коров мы привязали к тарантасу. Отец погонял лошадь и со смехом кричал встречным людям: “Все! Кончилась советская власть!” А потом закуривал, и руки его тряслись. “Да здравствует свобода! Ура, товарищи!” — куражился отец, он не мог проехать молча, это было бы страшное зрелище и невыносимая тишина.

Нескольких баранов отец свез самогонщикам, а других, вместе со свиньями продал и в складчину с коллегами фермерами купили “Беларусь”. Остались только коровы. Мне они казались праправнучками тех коров, которых наш прадед когда-то свел на колхозный двор, но они не похожи на домашних своих родственниц — они другие, и клеймо выжжено на рогах”.

— Алле, чувак, расслабься, что с тобой?! — Танюха пощелкала пальцами.

— Со мною что-то не то, — признался Димка. — Я всегда чувствовал, что я — это не я.

— Не ты? — усмехнулась Танюха, но, увидев, что Дима серьезен, постучала пальцем по виску и добавила: — Ты не выспался, что ли?

— Да, точно, как будто спал и вдруг проснулся. Я чувствовал себя не на своем месте, я недоумевал от работы, которой занимаюсь, не делал ничего из того…

— Да делай что хочешь — увольняйся, уезжай, бросай меня здесь, — ее бескостный, упруго-резиновый подбородок задрожал, на нем покраснели ямочки. — А я, дурында, учиться собралась, в кои-то веки.

— Я не виноват, что ты всю юность тусила и колбасилась, как ты сама говоришь.

— Ну, спасибо, вот я уже и старухой стала.

— Извини, Таня, начнем с того, что ты — точно не психолог.

— Не психолог, да! И даже еще не мать!

— Таня!

— Что, Дима?!

— Какая же ты тварь! — в бессильной ярости заорал Димка, последним уголком сознания понимая, что надо срочно уводить себя, иначе он ее ударит, измочалит всю.

— Давай, ударь, если трахнуть не можешь! — у нее заплясал подбородок, она зарыдала и упала на постель.

Димке чего-то страшно хотелось, он словно бы по привычке сунул руку в карман и нащупал мобильник, ключи, но еще чего-то недоставало. “Я же хочу курить!” — с наслаждением понял он. Этого с ним никогда раньше не случалось.

“На остановке стояли женщины. Я рассеянно кивнул всем и быстро пошел от автобуса. О приезде не предупредил, но сердце так стучит, что моего приближения не могли не заметить. Прошел второй переулок, а из калитки осторожно вышли мама и Барсик. Мама наклонилась, всматриваясь. Я не выдержал, помахал рукой и тихо засмеялся. Она всплеснула руками, лицо ее искривилось и пошла навстречу, коротко и быстро перебирая полными ногами. Барсик неуверенно вильнул хвостом, припал к земле.

— Это я, да, — хрипло сказал я.

От быстрой поступи у мамы вздрагивали губы, она заплакала. Барсик заскулил, отчаянно завилял хвостом и всем телом, едва не валясь с ног. Мама обнимала меня и не касалась пиджака кистями. А я растопырил руки и не мог наклониться, чтобы поставить чемодан и сумку.

— Приехал, все, приехал, — голос мой прерывался.

Какая-то могучая сила выдавливала из Барсика непрерывный писк, елозила собачку по земле, била об мои ноги. Мы вошли во двор, забыв пропустить его. Он заскулил, суматошно скребя калитку.

— Совсем, что ли, очумел от радости? — удивилась мама. — Вон же твоя дырочка в заборе.

В сенях жарко, как в бане, и пахнет хлебом.

— Вы хлеб печете, мама?

— Хлебный-то закрыли! — радуясь, что сообщает новость, сказала она. — Все сами пекут. Кому охота т а к и е деньги на казенный хлеб транжирить. Продавщицы аж плакали...

Я слушал, а сам переставлял чемодан с места на место, наконец, водрузил на табурет. Мама села и все говорила, намеренно не замечая его. При виде покупок запричитала.

— Федя, зачем тебе это надо было?! Уйму денег потратил! — сокрушалась она. — Мы бы и так перебились.

— А вот папе фермерский комбинезон. Я его в секонд-хенде нашел.

Мама щупала джинсовую ткань и что-то прикидывала в уме.

— Да ну его! Фермера нашел! Он напьется и потеряет где-нибудь.

— Тогда ж только в трусах домой придет! — я испугался, что она припрячет комбинезон.

— А что, не приходил? Приходи-ил, и не раз!

Пили чай с хлебом и сливками. Стол вынесли из сеней во двор, под березу. По-деревенски низко проплывали легкие громады облаков. Я подносил пиалу к лицу, а в ней дрожит солнце, чуть наклонял вбок — отражается ветвь березы, по краю курчавится облако. Трогал губами золотистый дрожащий шар, пил и представлял, что мы с мамой на небесах.

— А как коровы мам, которых мы с папой из колхоза привели?

— Слава богу! — махнула она рукой. — Слава богу, разделался он с ними со всеми, кого сдали, кого зарезали.

— Почему?

— А какой толк от них, Федор? Титьки тугие, сами больные, нервные. А весной-то что было — смех и грех, если рассказать! Повела их в первый раз на выгон. Красулька впереди наша, а эти за ней. Вроде идут. Подгонять уже стала к грейдеру, а они услышали шум дойки с фермы — и-и-их! Как рванули туда, я аж опешила. Что делать? Красульку пустила к стаду, сама домой. Соседку, Светку, позвала. Приходим в мэтэфе, на базу, а эти кулемы стоят среди других колхозных коров, тут им и кормушка и автопоилка. Счастливые, ждут, когда к ним доильный аппарат подключат, а ведь доенные они. Мне их даже жалко стало. На веревках вытаскивать пришлось и через всю деревню переть. Три раза, Федь, три раза они так убегали! — мама прерывисто вздохнула.

Я представил отца, увидел себя рядом с ним. Дорисовал за спинами морды коров и баранов. У всех был испуганный, беспомощный вид.

Листья березы картаво шевелились под ветерком, чай давно остыл.

Рано вечером приехал с работы отец. В нем ничего не изменилось.

— Здорово, здорово, сынок! С приездом! — отец, превозмогая усталость, суетился и стеснялся. — Ну, как там, в Москве?

Его рукопожатие очень жесткое и шершавое, будто рука в деревянной перчатке. Мы с отцом всегда только мельком смотрели в глаза друг другу, словно что-то нехорошее знали за собой и не поговорили об этом искренне.

— Вон, посмотри-ка, что тебе сын привез, — по-обычному глядя на отца, сказала мама.

— Ох, ты, вот это сынок! — отец развернул комбинезон, и лицо его растерялось. Опустил глаза, пощупал ткань, проверил молнии. А потом гордо встряхнул комбез. — Ребятам скажу — видели итальянскую рекламу по телевизору. Во-от, Федька мне у них купил… Да я теперь первый фермер на деревне!

— Смотри, не зафермерствуйся! — презрительно сказала мама.

— Ты че, мать? — отец болезненно заглянул ей в глаза. — Эх ты-и…”