Зеница ока. Вместо мемуаров

— Для вас ничего. — Я продолжал приближаться. — Но вообще-то он оставил книгу и надувной матрас.

— Надувной матрас! — вскричала она, и от этого порыва мы окончательно сблизились.

Под моей задницей в этот момент оказалась какая-то каменная руина, я бы сказал, «фонтана», если бы это не была руина дота, а ее задница вслед за этим моментом привольно стала раскидываться на моих коленях.

— Сладкая сука, — сказал я ей. — Напрасно ты пряталась в своей фальшивой реальности. Найман так ждал тебя.

Она прикусила мне ухо, а узкой ладонью залепила мой лживый рот.

— Не притворяйся, что знаешь все до конца, — шептала она сквозь укусы. — You fucking sweet tooth, Soviet writer…

Спрыгнув наконец с колен, она хлопнула меня по лопатке, словно старый товарищ.

— Тащи надувной матрас! Айда купаться!

На берегу, в крохотной бухточке, мы по очереди дули в резиновую полость, пока она не превратилась в крутобокий плотик. Она распоряжалась, а я наслаждался внезапным любовным рабством.

— Давай-ка опробуем этот надувной матрас! Где твое второе ухо? Ну, давай, давай, вот так, вот так, а вот так еще лучше! Теперь — марш в воду! Остуди свои яйца!

Пока мы шлепали по мелководью, она мне рассказывала, как училась в МГУ и там перетрахалась со всем филфаком.

Вдруг мелководье кончилось, и мы поплыли, держась за матрас.

— Без меня тебя бы тут давно подстрелили, — сказала она. — Только я знаю, как не попасть под советскую пулю.

Сучья лгунья, лживая сучка, в воде она чувствовала себя неплохо. Прожекторы полковника Волкова приближались, но таяли втуне. Белые барашки нейтральных вод надвигались с нарастающим шумом. Ледяные пласты вод вдруг сменялись теплыми струями: то ли Гольфстрим ободрял, то ли моя подруга так щедро мочилась. Держась за матрас, мы уплывали все дальше от Сааремаа, в какие-то новые края, то ли к угрям, то ли к финнам.

Сыырие вела заплыв. Навалившись левым плечом на матрас, она загребала правой рукой. Потом наваливалась правым плечом и загребала левой. Тем временем я, лежа грудью на корме, греб всеми четырьмя конечностями. Мы продвигались, если не секрет, к балтийскому варианту «тартарары», то есть к Царству Тартара. Все ниже мы скатывались с очередной волны, все выше нас вздымала очередная. Прожекторы Волкова остались далеко позади, когда стихия несколько утихомирилась под слегка дребезжащей луной.

В переплеске волнищ я заметил впереди два темных пятна. Одно из них выплеснулось длинной рукой. Два преувеличенных пальца разлепились, образовав ненавистного красным зайчика, то есть придуманный толстым британцем знак мужества, V. Наши башки сблизились с двумя башками, у которых лицевые стороны были закрыты темным стеклом. Библиотекарша радостно хохотала. Фрогмены вытащили из моря дыхательный прибор и закрепили его у нее на спине. Бухнувшись на матрас, она натянула ласты. «Прощай, сластена!» Маска закрыла лицевую сторону башки, после чего она мгновенно ушла в глубину вместе с двумя морскими чертями. Ведьма, вервольф свободы.

А я поплыл дальше, теперь уже всем телом лежа на матрасе и отдаваясь качке.

— Кто бы ты ни был, сучий Аксен, плавательное средство мы у тебя конфискуем! — талдычил мне в уши бухой полковник Волков.

— Мудило гороховое, обыкновенный матрас ты называешь плавсредством, — возражал я.

— Плавсредство, пригодное для любой цели, блядский советский писатель, предатель мирового коммунистического движения! Мы мониторим весь берег на глубину сто миль. У нас тут ни рыба не проплывет, ни птица не пролетит без разрешения по месту жительства! А тебя, распиздяй Аксенов, мы всем отрядом расстреляем, если не прочтешь нам лекцию «Положительный герой социалистического реализма».

Я был уже мокр, как все море, то есть совсем не мокр. Если мой матрас проткнет рыба-меч или пропилит рыба-пила, я тогда совсем стану морем. Все живое и все неживое взаимосвязано в этой нашей, разгреби ее на хер, периферийной реальности. Не все еще связи открыты инженерами человеческих душ, допускал дядюшка Сталин. Впрочем, нечего лезть с человеческими душами в мир угрей. Займитесь вашими собственными делами, пока не сдохли. Побег, утверждает Николас Бердяев, это экзистенциальный прорыв. Теперь передо мной симфоническим раскатом полностью открывается связь между надувным матрасом и книгой данного автора. Матрас, норовя перевернуться, влечет меня все дальше в самопознание. Оно залепляет мне брызгами морду, накрывает с головушкой и выбрасывает на свой гребешок, чтобы потом опять и опять… Поток первого гласного звука «АААА» все еще летит надо мной, но замирает, замирает.

Глоб-Футурум

Столкновение со старым другом. Он въезжает мне «дипломатом» в бок, я едва ли не сбиваю с него очки. От неожиданности забываю, что я не дома, а на родине, и бормочу нелепое: «Бег ёр пардон!» Тут происходит радостное, взахлеб, узнавание. Ты? Ты? Я! Ну, я, конечно! Отвыкший за столько лет от московских лобызаний, в очередной раз балдею, видя летящие ко мне губы. Лобызаемся, да не просто в щеку, а как-то почти по-брежневски, едва ли не взасос. Что угодно можно подцепить при таких лобызаниях, от флюса до СПИДа.

— Ну, что у тебя?! — скорее восклицательно, чем вопросительно, произносит друг после поцелуя.

С ответом можно не торопиться. Смотрю, пытаюсь понять, кто такой. Беспорядочное полысение, пегие от массированного поседения усы и баки выдают в нем принадлежность к нашему поколению: «шестидесятник». Широченный, однако, пиджак с подкатанными рукавами и плиссированная мотня штанов роднят его с новой коммерческой молодежью. Шея друга тоже производит двойственное впечатление: прорезанная продольными и поперечными морщинами, снабженная уже наметившимся старческим мешочком, она в то же время украшена золотыми болтающимися медальонами. Ясно, что, несмотря на множество прожитых лет, вечно юная погоня за счастьем продолжается. Может быть, я узнал бы его по глазам, однако они прикрыты дымчатым пластиком в великолепной раме, штучка долларов на триста, не менее.

С этими узнаваниями сущий грех. После многолетнего отсутствия и вся-то родина не очень отчетливо фокусируется, что уж говорить об отдельных лицах. Не далее как вчера в Доме кино я совершил по меньшей мере четыре faux pas. Напрочь не узнал хорошего режиссера, с которым когда-то и водки немало выпили, и даже сфантазировали несбывшийся фильм. Потом полчаса самым задушевным образом беседовал с гадом. Потом с писателем одним толковал о его книге, имея в виду совсем другую книгу другого автора. И, наконец, встретил милую, полноватую и напрочь незнакомую даму, которая назвала меня по имени и напомнила, как я совсем еще мальчишкой заходил к ней «с Геркой». Зацепившись за этого Герку, я стал осторожно задавать о нем, так сказать, «наводящие вопросы». Она смотрела на меня грустным взором и, кажется, не понимала, что я ее не узнаю. Пусть тридцать три года прошли, пусть Заокеанье, но все-таки нельзя ж ее не узнать. Я это понимал и делал вид, что только лишь Герку я вот что-то не припомню, а уж она-то сама входит в нечто незабываемое.

— Да как же ты не помнишь Герку? Ведь он был тогда моим мужем, — вымолвила она.

И едва только она успела это произнести, как я увидел абрис ее истинного лица, проступивший сквозь морщины, отеки, разросшиеся родинки и мрак подглазий, словно солнце сквозь декабрьские хмари. Самая романтическая девушка нашего поколения, воплощение молодого дурмана, за которую когда-то поднимались и опустошались стаканы с горящим спиртом! Прекрасно вспомнилась сцена: полдюжины парней глотают синее пламя за Веру Меркурьеву, звезду новой волны, всего нового, новой походки, новой пробежки, новых поворотов головы. Вера! Я взял ее руки в свои и несколько раз поцеловал косточки, обтянутые кожей с россыпью пигментации. В лице ее появилась тень прежней, джиокондовской улыбки. А что же Герка? Ах, Герка, да ведь он же давно умер, разве ты не знаешь? Какой исчерпывающий ответ! Можно спросить «от чего?» и получить ответ «да все от нее же, от русской болезни», но это необязательно. Обязательны ли узнавания?

Мой новый «старый» друг начал открывать «дипломат». Сейчас вытащит свой журнал и предложит вступить в редколлегию, подумал я. Уж не менее пятнадцати предложений я получил за неделю на родине. «Сигизмунд», «Беатрисса», «XYZ», «Quo vadis», «Верхний этаж», каких только журнальных названий не промелькнуло. Мучаясь со всеми узнаваниями и предложениями, я однажды подумал, что все эти друзья, возможно, и меня не совсем узнают или не узнают совсем, хоть и шумно выражают узнавание. После тринадцатилетнего отсутствия мой «image, so to speak» благодаря передачам «вражьих голосов», гэбэшной «дезухе», сплетням и обрывкам работ вылепился в какую-то неведомую мне абракадабру. Вся эта лажа побуждает к действию так называемую «ложную память». Узнавая меня, многие на самом деле узнают лишь какой-то фантом своего воображения.