Зенит

Заснул я крепко после того, как Семен, налитый супом, пошел во двор, споткнулся о подпорку, ругнулся, назвал меня «сопливым офицериком» и выбросил кол. Тогда, не обидевшись за «сопляка», успокоенный и повеселевший, погрузился я в сон, как в теплое озеро. И снилось озеро. Плавал там… с девчатами нашими дивизионными. Было приятно и тревожно: узнает Тужников — распекут меня за аморалку на партбюро — устроил купание без купальников, тут тебе не мурманская баня. Потом рядом со мной, голым, очутилась Женя в полной форме, и мне сделалось нестерпимо стыдно — словно перед матерью.

— Подъем, вояка! Дубинку твою украли! — Надо мной стоял Семен, смеялся, и мне, разбуженному, стало почти так же стыдно, как во сне перед Женей, стыдно и за подпорку, и за бессонную ночь.

— Пойдем купаться! Живем как курортники. Спали мы одетые, только разулись. Семен стоял в одних черных трусах, худой, но мускулистый. Напарник мой сделал зарядку один, но купаться посчитал удобнее вдвоем.

— Раздевайся здесь.

Сидя на полу, я сбросил гимнастерку. Хотел было стянуть исподнюю сорочку. Но сон как бы продолжился — передо мной снова возникла Женя со своей дивной улыбкой, никогда не бывавшей осуждающей, но часто в ней светилась… нет, не светилась — чернела мука, потому, видимо, ее стеснялись, во всяком случае, никто при ней не ругался, даже Кузаев в те острые моменты, когда какая-нибудь батарея портачила — давала недолеты или перелеты. Чудеса, да и только, Женино появление в избенке. Продолжался сон? Ее пригрезившиеся глаза не дали мне раздеться до трусов. Я поднял с сенника портупею с пистолетом. Семен усмехнулся, но ничего не сказал.

Я спросил:

— Винтовку не берешь?

— А на хрена? Тут до самого Петрозаводска живой души нет.

Во дворе он осмотрел меня, босого, без гимнастерки, но в портупее, не без насмешки. Не сдержался, уколол:

— Долго ты проживешь.

— Моя мать часто повторяла: береженого бог бережет.

Напоминание о матери «замкнуло» Семена. Он побежал на пляж и, сбросив на ходу трусы, прыгнул с разгона в озеро, быстро поплыл, выбрасывая руки саженками.

За ночь земля и воздух остыли, и я без удовольствия ступил в озеро, меня знобило. Но в воде согрелся. Не хотелось выходить. Так же, видимо, не хотелось и Семену. Он подплыл на отмель, постоял там, отдохнул и снова поплыл далеко, наверное, чтобы позлить меня: я снова, как и вечером, просил его далеко не заплывать. Показывая пример, я вылез из воды. Утренняя прохлада обожгла мокрое тело. Я пожалел, что не захватил полотенце. Вытирался трусами. Чтобы согреться, сделал пробежку — поднялся на «лисий лоб». И тут же как подкошенный свалился на землю…

Они бежали от избушки к осиннику. Двое. В чужих мышасто-зеленых мундирах, в фуражках с высоким верхом. Пригнулись до земли. Но у одного через плечо переброшены знакомые мешки — наши, только почему-то пополневшие, после вчерашнего ужина в них оставалось немного. Я скатился на пляж. Видимо, уже то, что я не стоял, не лежал, а полз и махал ему рукой, встревожило Семена. Он быстро подплыл.

— Финны, — прошептал я. — Где?

— Из дома побежали в лес. С нашими мешками…

— А винтовка? Винтовка!

— Не заметил.

— Не заметил! Ворона!

Побелевший старшина — старый служака хорошо знал, что значит потерять оружие, в бою не дозволено, а тут — «проплавать», — почему-то не надел трусы — забыл о них? — а на ходу, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, спотыкаясь, натянул мои штаны. И первый, не пригибаясь, рысьими скачками рванул к дому. Я — за ним. Выхватил из кобуры пистолет, взвел.

Двери в хатенке — настежь. Не было не только винтовки, но и обмундирования нашего, сапог. Даже пилотку Семенову прихватили, только фуражку мою офицерскую почему-то оставили.

Вот так влипли! Хуже не придумаешь. Позор! Вернуться без оружия, без гимнастерок, кому-то без брюк, в одних трусах! И кто зевнул так? Командир штабного взвода управления! Комсорг дивизиона.

Провоевать три года, иметь боевые ордена — и под трибунал. В штрафном батальоне стыдно будет рассказывать, за что осужден.

Семен застонал, заскрежетал зубами, зло поддал ногой сенник, выбил пыль. Меня лихорадило. Но я первым выскочил из хатенки. Он — за мной.

— Дай пистолет!

Блеснула страшная мысль: не хочет ли он пустить себе пулю в лоб? Виновник непростительного легкомыслия — он: оставил оружие.

Я спрятал пистолет за спину.

— Дай! Ты! Офицер, мать твою! Я догоню их. Погибну — так в бою.

Выхватив пистолет, Семен со всех ног бросился в сторону перешейка. Он не бежал — летел как снаряд, пригнувшись. Мне пришлось поднатужиться, чтобы не отстать.

Утро было росное, и на траве отчетливо зеленел след их ног. Враги наши проявили не меньшую, чем мы, беззаботность: не углубились в лесную чащу, где след мог бы затеряться, а шли по берегу озера, почти повсюду заросшему травой. Вероятно, совершенно уверенные, что полностью обезоружили нас, считали себя в безопасности, не ожидали погони.

Но загубил их голод: слишком скоро приступили к завтраку.

На пути нашем встала каменистая возвышенность.

«Если такой голый, без травы, берег протянется долго, мы потеряем их след», — с тревогой подумал я, задыхаясь от быстрого бега и от волнения. Но гряда внезапно оборвалась. И там, внизу, под скалой, на росной траве, сидели они и, растребушив наши мешки, жадно ели хлеб и консервы. Сидели напротив друг друга. Ближний как раз склонился, чтобы зачерпнуть корочкой хлеба консервов, и в этот миг пуля из моего пистолета, пущенная Семеном, прошила ему затылок.

Когда я рванулся к Семену, другой финн, тот, что сидел лицом к нам, стоял на коленях с поднятыми руками. Семен выстрелил в солдата трижды, но, на его счастье, ни одна пуля не попала в цель. Метким стрелком был мой земляк, но одышка, гнев затуманили взор, или, может, задрожала рука. Я неожиданно подскочил и выхватил у него пистолет.

— Не стреляй! Он же сдается! Сдается!

— Так он, сволочь, сдастся? Я ему покажу, как сдаются!

Семен соскочил вниз, схватил свою винтовку, прислоненную к валуну шагах в четырех сбоку (и в этом проявилась их беззаботность вроде нашей — так далеко от себя ставить оружие). Но я опередил друга: скатился вниз и стал между ним и финном.

— Не дам! Не имеешь права!

— Отступи! — Он клацнул затвором, послал патрон в канал. — Отступи! Размазня! Гуманист сопливый! Может, они и деревню ту… Ты не пережил! Ты не пережил!..

— Если бы эти, у них было бы оружие. И нас с тобой они скосили бы в озере. Что им стоило! Подумай!

Аргумент мой немного отрезвил Семена. Исчезли бешеные искры в глазах, появился проблеск мысли. Однако винтовки он не опускал, и я боялся отступить.

— Такие звери наших на НП порезали… И деревню мою…

— Разве эти похожи на фашистов, на диверсантов?

Обычные дезертиры. И своих боятся. И в плен боятся… Собирались бы убивать, не бросили б автоматы.

— А винтовка наша?

— Винтовка — для прокорма… зверя подстрелить, птицу… Опусти ее. Неужели ты можешь убить безоружного?

— Легко тебе говорить: безоружного. Знаю я этих безоружных! Может, власовец, сволочь! Хватало их и тут.

— Если власовец — свое получит. А если финн и сдался в плен, не можешь ты его убить. Не имеешь права. Тебя жалею — будешь мучиться.