Зеркала не отражают пустоту

– Я весь во внимании к окружающему миру, если в нем существуешь ты.

Грэсли обнял ее и они медленно пошли по аллее, наступая на опавшие влажные листья, издававшие чуть горьковатый аромат, похожий на тот, который был в духах Никии, а он просто обожал этот запах, когда зарывался лицом в ее длинные волосы цветом осени. Ему казалось, что они излучали какой- то необъяснимый свет, как бывает, когда лучи, падающие от Дневной Звезды, вдруг затерялись между прядями волос.

Да, на этой планете был свой источник света, и в отличие от зеркальной планеты, здесь его именовали Дневной Звездой, что, впрочем, не меняло сути дела. Вся система Дневной Звезды имела 8 планет, но только на одной из них существовали приемлемые условия для жизни. Это никого не удивляло и никаких вопросов не вызывало, потому что так было всегда, по крайней мере, во временных границах, доступных для понимания истории планеты и доказанных учеными, занимающимися всевозможными научными изысканиями, включая геологию, к которой Грэсли имел очень незначительное отношение, скорее дилетантское, если говорить об этом предмете серьезно. Однако сейчас он был совсем далек от науки, потому как вообще не мог ни о чем думать, когда обнимал Никию. И это были для него вдвойне благостные минуты: во-первых, не думать, а во- вторых, обладать ею, чувствуя себя свободно циркулирующей субстанцией, а не сконцентрированным комком мыслей, отстраняющих тебя от всего поистине живого. Никия была воплощением этого живого и его спасительницей, его отдушиной, его усладой, как говорили в старой поэзии, к которой она пыталась приручить Грэсли, как одичавшего в своих многочисленных формулах и схемах. И забывавшего порой о существовании другого мира, в котором было иное содержание и прекрасные ощущения, даруемые телом и получаемые им в ответ, испытывая при этом такое же наслаждение. Обмен позитивных энергий, как говорил он. А Никия называла это странным словом, смысла которого Грэсли не понимал, потому как в нем и не было никакого смысла, по его мнению. Он скорее заключался в ощущениях, именно ими он так дорожил, не находя подобного более ни в чем, как только в слиянии их тел, ибо это захватывало его всего целиком, словно в этот момент он терял всякий контроль над собой и всякую власть над своим сознанием. И это было необычайно приятно.

– Знаешь, мне безумно нравится такое бессознательное состояние, при котором я обретаю невыразимую легкость, как будто в этот момент перестает действовать гравитация, и кажется, что возможно всё.

– Грэсли, на самом деле возможно всё. Мы просто не знаем, на что способны в такие минуты, потому что переходим в другое состояние, которое нам не может до конца просчитать ни один компьютер и даже тот, что находится в твоей голове, и который ты называешь мозгом и доверяешь ему абсолютно.

– А ты считаешь, что безмозглому существу жить гораздо приятней, исходя из твоей логики? Оно получает массу удовольствий и никаких страданий в результате?

– Не вплетай сюда, пожалуйста, своего внутреннего соглядатая, который всё пытается объяснить и разложить по полочкам. Его здесь с нами не должно быть вообще, по определению. Представь, что это другой мир и в нем своя система, свой алгоритм. И тебе совсем не обязательно его понимать, просто нужно принять всё, как есть и ощущать. Понимаешь, что значит ощущать?

– И всё? Так просто.

– Но именно этого ты не умеешь делать, и я боюсь, что никогда не сможешь, потому что не веришь, будто что-то может быть простым. Ты привык надо всем думать. А здесь, напротив, не нужно думать.

– Я согласен с тобой. Можешь считать: ты убедила меня, тем более что твоя способность выключать мой разум просто феноменальна. Наверное, поэтому я так тянусь к тебе, как к чему-то необъяснимому. Ты Никия – явление высшего порядка для меня. И самое удивительное то, что у меня нет никакого желания это разгадывать. Мне кажется, что тогда исчезнет что-то очень важное. Тебе может странно слышать подобное от меня, но я на самом деле вовсе не хочу знать всё об этом мире, о себе, о тебе. Я боюсь, что на этом всё закончится, исчезнет смысл моего существования, потому что не к чему будет больше стремиться. Большая жирная точка. И конец всему. И – пустота вечности, в которой так одиноко. Я не хочу испытать этого вселенского одиночества.

Он прижал к себе крепче разгоряченное тело Никии, как будто хотел слиться с ней каждой своей клеткой, чтобы между ними не было никакого пустого пространства: ни миллиметра, разделяющего их.

2.

На следующее утро, как только Грэсли оказался в Лаборатории и сел за свой стол, он сразу почувствовал, что положение его тела стало таким же, как в тот момент, когда его застала Никия перед зеркалом, которое и сейчас находилось здесь, слегка присыпанное пылью, видимо, незамеченной уборщиком. Он сдвинул его на край стола, словно испугавшись, что вчерашний кошмар может повториться снова. Хотя, в сознании своем был уверен в том, что всё это видел во сне, но что-то, движимое им изнутри, из каких-то неведомых для него глубин, заставляло все-таки убрать этот предмет, почему-то вызывающий в нем неприятное чувство. Что же такое я видел? – спрашивал он себя, отстраняясь от других мыслей и выключая личное восприятие, в котором основную роль играли эмоции, так как увиденное действительно потрясло его, что с ним случалось крайне редко. В голове крутилось это преследующее в последнее время слово «мутация», словно кто-то его нашептывал ему на ухо, а он не хотел слушать этот внутренний голос. Ну, мутация и что? – произнес он опять вслух, ведя уже привычный разговор с невидимым собеседником, жившим в нем самом, но почему-то постоянно спорящим с ним. Какое-то раздвоение личности, – продолжал он говорить дальше, понимая, что в Лаборатории находится совершенно один, так как было еще слишком рано. Только его принесла сюда нелегкая ни свет ни заря, и даже охранник посмотрел на него с нескрываемым удивлением, когда он просунул в его окошечко свой пропуск, потому что автомат был еще не включен. Вот и пришлось обращаться к этому полусонному типу, который пялился на него так, будто на Грэсли был надет детский чепчик или на голове у него сидела птица и махала крыльями.

Проходя по длинному коридору, и в приглушенном свете отражаясь в стеклах бесконечных дверей, он продолжал думать об этом, – ну, мутация: стойкое, возможно унаследованное потомками какой-нибудь клетки или в целом всем организмом, изменение генома. Всё это давно было известно ему, как азы. И что он пытался выудить из этого определения, кроме того, что в нем содержалось, он не знал сам. Геномные, хромосомные, генные – это почти стихи, – улыбнулся он сам себе. И продолжил прокручивать, как шарманку, одну и ту же песню, – да, на генном уровне изменения обычной первичной, изначальной структуры ДНК генов под воздействием мутаций, конечно, менее значительны, чем при хромосомных, но зато встречаются чаще. Но самое интересное заключено в том, что при всем этом безобразии происходят замены и вставки одного или нескольких частей генов, так называемая, точечная мутация. Какого черта она их меняет и вставляет туда другие на место прежних? – выругался Грэсли. Нет, хватит этим заморачиваться. Ты же прекрасно знаешь, что нужно искать мутаген (мутатень какая-то). Сколько их? Уйма известных и еще маленькая тележка неизвестных. Какие же вы все мерзкие твари, – опять выругался он: химические вещества, радиация, вирусы, ультрафиолетовые излучения, температурные явления, и это только первое, что приходит на ум. И каждый из них может стать причиной изменения – тем самым мутагеном, – заключил он свой внутренний монолог. На какой-то момент в голове промелькнуло, будто слайд из облака памяти на затерявшемся файле, шествие с огненными языками пламени. У него не было уже никаких сомнений в том, что искать мутаген нужно издалека, из очень сильного далека. А для этого необходимо идти к шефу Стиполу и выдавливать из него разрешение к засекреченному коду, заключенному в отделе Сравнительной Космологии. Он знал, что ему скажет Стипол, потому как не раз уже пытался пробить скорлупу его заскорузлого мозга. Но другого выхода у него не было. К тому же, это видение разве не было намеком на то, что искать нужно там? Нет, Грэсли не был предсказателем, медиумом, но кто может до конца объяснить, какими методами пользуется ученый в своих изысканиях и что или кто помогает ему в этом. Были в его практике случаи, которые он так и не смог объяснить себе. Например, каким образом пришла к нему информация, изменив неправильное направление его мысли, по которому он безнадежно двигался очень долгое время, не приближаясь к результату, которого так ждал и жаждал. А тут вдруг как вспышка: свет, луч, молния, мгновение – и всё: без всякого напряжения ума. Подарок Вселенной. Ну, что же – спасибо на том. В науке ничего нельзя отрицать, даже самые невероятные вещи, это он усвоил из подобных случаев своей жизни. И даже не сопротивлялся таким явлениям. Впрочем, об этом никому не рассказывал. Это было слишком личным, можно сказать – интимным.

Как он и предполагал, шеф сразу встал в позу хранителя вечных тайн и даже выставил вперед обе руки для убедительности, словно Грэсли собирался на него нападать, а он защищаться.

– Ты же знаешь, что существует закон этики, не позволяющий внедрение, влияние на чужую планету.

– Да кто же собирается влиять? Это невинный просмотр кинофильма, не более того.

– Тебе самому понравилось бы, если бы кто-то следил за твоей личной жизнью? – спросил Стипол.

– Да не буду я заглядывать в ванную и в постель. На фига мне знать, чем они там занимаются?

– Я сказал: «Нет! Никогда»!

– Вы, наверное, думаете, что мне это нужно одному? Ни вам, ни нашему государству, ни нашей планете, а мне лично для того, чтобы удовлетворить свое поганое любопытство стареющего развратника. Неужели вы не видите, что происходит у нас на окраине? Или эти россказни про некоторое возбужденное состояние еще кого-то устраивают? И как долго? Разрешите узнать. Или мы потом начнем уничтожать всех «заболевших», если вы относите их к этому разряду? Тогда, исходя из вашей логики, я спрошу: «А если это эпидемия?».

– Ну, а где же твое любимое словечко «мутация»? Ты, Грэсли, шизанулся сам от этой злосчастной зеркальности. Я ведь знаю, что тебе нужна именно та планета.

– Да, только та и никакая другая. Вы отрицаете аналогии? Но почему нельзя учиться на чужих ошибках, тем более, если они могут принести такой урон моей планете? Почему, черт возьми, это волнует, как будто, одного меня? А вы все живете в другой реальности и старательно не замечаете эту. Надеетесь, что вам хватит успокоительного газа на всех…

– Как же ты достал меня, Грэсли! – закричал Стипол. Никто не способен так бесить меня, как ты. Какого черта мне вообще не уволить тебя? Что мне мешает сделать это?

– Разум мешает вам это сделать, потому что вы прекрасно знаете, что в этом дерьме никто, кроме меня, копаться не будет, потому как только я, такой вот урод, который бьется башкой о стену, на это способен. А ведь я не мазохист, точно не испытываю от этого кайф. И вы, именно вы – моя самая большая головная боль, шеф. Можете меня четвертовать, отравить, распылить, но я все равно и после этого буду являться вам в ваших ночных кошмарах и просить дать мне код вхождения в эту чертову планету.

И вдруг Стипол расхохотался. Нет, это был не смех, а именно истерический хохот, от которого Грэсли слегка опешил и попятился к двери.

– Подожди! Я не сошел с ума, – сказал Стипол. Я дам тебе код, но, чтобы никто не знал об этом. Работай хоть ночами, хоть под одеялом с фонариком, но ни одна живая душа не должна знать, чем ты там занимаешься.

Грэсли уже отчаялся и вдруг такой неожиданный поворот. Он буквально застыл на месте после того, как шеф крикнул ему: «Подожди!». Теперь он ликовал в душе, как будто исполнилось то, о чем он мечтал всю свою жизнь. Странный народ – эти ученые, но лучше даже не стараться понять их, потому что это безнадежное занятие. Так или иначе, у Грэсли теперь было всё, чего не хватало ему для решения проблемы. Если он там ничего не найдет, то хотя бы не будет упрекать себя в том, что даже не попытался это сделать.