Зеркало для невидимки

Естественно, возник конфликт, трагический треугольник. Они ненавидели друг друга! И вообще, я вам скажу, если Погребижской хватило жестокосердия во время обычной ссоры застрелить любовника, она вряд ли миндальничала бы со своей соперницей. Это же было вполне логичным шагом: ведь Севастьянов был мертв, о Баграта она, извините, всегда ноги вытирала, а он все терпел. А ей, ей нужен был мужчина!

Самец! Да что говорить — в цирке это знали все: ей нужен был только Валентин!

«Этот Разгуляев как переходящий приз тут у вас, — подумал Колосов. — Менял я женщин как перчатки… И все же, милый старичок, что бы ты сейчас мне тут ни толковал про свои догадки, ты опоздал. Потому что смысл всех этих твоих признаний сейчас ясен как день. Хоть на мертвую Погребижскую, но попытаться спихнуть убийство Петровой. И тем самым вызволить — кого? Да разлюбезного Генку Коха, потому что, по твоему администраторскому мнению, без него номеру с хищниками, а значит, и цирку — кранты».

— Пал Палыч, но почему же вы раньше не сообщили мне или следователю прокуратуры, который вас неоднократно допрашивал, что в убийстве Петровой вы обоснованно подозреваете гражданку Погребижскую? Почему не сказали, когда она была жива-здорова?

— Почему?! Потому что я старый дурак, молодой человек. И еще потому, что это цирк! Тут у нас как в семье — сор из избы очень трудно вынести. Аукнуться может. А если бы я ошибся? Как потом коллективу в глаза смотреть?

«А сейчас ты пытаешься уверить меня, что не ошибся», — Никита потянулся к пепельнице, стряхнул пепел.

— И Погребижская убита, — сказал он.

— Вот! Вот, молодой человек, к чему я и веду. Вы держите за решеткой невиновного, а настоящий убийца разгуливает на свободе.

— И вы можете мне назвать имя настоящего убийцы?

— Могу. Сейчас, тщательно все взвесив и обдумав, могу. Но это строго между нами. Полная конфиденциальность. Слово?

— Слово. И кто же это?

— Не кто иной, как… Роман Дыховичный!

Произнеся «имя», Воробьев схватился за сердце, потом за валидол.

Колосов молча ждал. Так, это что-то совсем уже интересное.

— Один бог да я знаем, как Ромка к Ире относился, — скорбно продолжил администратор. — Я вот наблюдаю за вашим поколением. Забубенное оно какое-то, простите меня, старика. Как журавль с цаплей, все сватаетесь — она его любит, он ее не любит, он ее любит, она его игнорирует… Так и у них было.

На похоронах-то я за ним ребят попросил приглядывать. Как бы что над собой не сделал с пьяных-то глаз, с горя. А цветов он ей на могилу принес — ковер цельный. Миллион алых роз. А самое главное, как я ни допытывался, так и не открыл мне, где и на какие такие барыши всю эту красоту приобрел.

— Я вам скажу. Это, кажется, георгины были.

С клумбы он их перед зданием местной администрации сдернул. И если не желаете неприятностей от здешних стражей порядка — это тоже строго между нами. Полная конфиденциальность. Пал Палыч.

— Все иронизируете… И зря! Мы с Багратом об этом и так и этак судили. И пришли к одному и тому же выводу: больше никто, кроме Ромки, из наших не мог. Понимаете? Думаете, после Ириной-то смерти нам, что ли, одним мысль насчет Погребижской пришла в голову? Ромка не дурак, хоть и клоун посредственный. Бесталанный. Мозги-то и у него варят. И он тоже все про них знал. Все! Переживал. Страдал.

Места себе не находил. Ну, и, видимо, решил посчитаться, отомстить. Спьяну-то яа что не пойдешь?

В ослеплении-то, аффекте?

Никита кивал, словно соглашался. Кое-какая логика в рассуждениях Воробьева была. У Дыховичного имелся веский мотив для убийства Погребижской, если он подозревал ее в смерти Петровой. Месть. Колосов помнил об этом коверном две вещи. Первая:

Катя упоминала, что во время ее разговора с Илоной той тоже мерещилось, что за нею следят. И как выяснила Катя, это вроде и был Роман Дыховичный. И вторая: именно он, как ни удивительно, спас Разгуляева от крупных неприятностей своими показаниями о происхождении пистолета. Была и еще одна любопытная деталь. Никита не забыл, что там, на кладбище, они ждали в роли некрофила именно этого клоуна. А пришел-то Генрих Кох.

— Пал Палыч, все, что вы мне сказали, я запомнил и принял к сведению. И все это, не волнуйтесь, будет строго между нами. Вас же я попрошу — постарайтесь не показывать вида, что подозреваете этого человека.

— А, понимаю, могу спугнуть! — оживился Воробьев. — Его можно по-человечески понять, Никита Михайлович. И потом, я всегда предупреждал, что пьянство его до добра не доведет. И последнее, самое важное: умоляю вас, вы же убедились, что Гена ни при чем! Когда вы его отпустите? Ведь мы горим, понимаете? Цирк на грани краха.

Колосов смотрел на афишу. Он чувствовал: словно сам ход событий подталкивает его к принятию решения.., наверное, единственного правильного в этой ситуации решения, которое.., которое пока еще даже ему самому кажется почти нереальным.

— А вы рады были бы снова увидеть Генриха в цирке? — спросил он наконец.

— Ну, конечно! Это же спасение для нас. Он мне вообще как родной сын! (Воробьев всего десять минут назад говорил то же самое о Геворкяне). — Без него вы же видели, что творится у Разгуляева. И это, скажу вам по секрету, еще легко Валентин отделался. И вы тоже. Могло все быть гораздо хуже. — Администратор кашлянул, намекая на «инцидент в клетке». — Там мы можем надеяться, а?

Он рысью забежал перед Колосовым, отпер дверь, поплелся было провожать. Никита сказал, что в этом нет нужды. Что он еще немного хочет побыть в цирке. Посмотреть репетиции.

В шапито он провел время до самого вечера.

Сидел в сумрачном амфитеатре, по которому гулял ветер. После обеда жара немного спала: с запада на город шли дождевые облака.

Никита смотрел на арену. И сам себе удивлялся.

Как в далеком незапамятном детстве, этот посыпанный опилками круг представлялся средоточием чудес и тайн. Иногда грозных тайн. Люди и звери ступали по манежу на равных. От них — от их искусства, таланта, мастерства порой невозможно было оторвать глаз. Они вызывали удивление, восторг, даже зависть. И все они — и звери, и люди тщательно скрывали свои подлинные чувства здесь, на манеже. Потому что по неписаному закону цирка ЗРИТЕЛЬ (а именно в этой роли осознавал себя сейчас Колосов) при любом, самом трагическом, самом экстремальном развитии событий НИКОГДА НИ О ЧЕМ НЕ ДОЛЖЕН ДОГАДЫВАТЬСЯ. Потому что…

Никита смотрел репетиции от начала до конца.

Смотрел на пляшущих «Цыганочку» медведей, на собак, играющих с азартом в мини-футбол, на воздушных гимнастов под куполом, на канатоходцев, прыгунов на батуте, на Романа Дыховичного, напоминавшего персонаж мультяшки в своем нелепом гриме, парике и кургузом пиджачишке, на несущихся в галопе по кругу сытых гнедых лошадок, на лукавых вертлявых мартышек, гусей, впряженных в маленькую тройку с бубенцами, катающих по арене визжащего поросенка…

Он не уходил из цирка. Хотя в главке его ждали дела. Ворох неотложных, срочных, скучных дел. Не уходил, потому что, несмотря ни на что, ему нравилось сегодня здесь быть.

Он собирался с духом. Собирался… Думал, как же сказать о том, что он уже почти окончательно для себя решил. Как изложить созревший у него план коллегам, начальству, прокурору, который, как известно, в любых делах ставит точку. Как добиться, чтобы они поняли его и согласились бы с ним. И поступили так, как, ему казалось, было единственно правильно и полезно для дела.