Зеркало смерти, или Венецианская мозаика

Gusto — думала она, когда в темноте он с криком вошел в нее.

Ей снилось, что они в постели. Светлые волосы Леоноры щекотали грудь Алессандро. Но когда она проснулась, его уже не было. Свет, отражавшийся от канала, играл на потолке и освещал икону над кроватью. Сердце горело, сегодня — ярче.

Леонора почувствовала запах кофе и босиком вышла в кухню. На плите стоял кофейник, еще горячий. Она налила себе чашку и постаралась не расстраиваться.

Он ничего мне не должен, ничего не обещал, так с чего ему оставаться?

Она потянулась к холодильнику за молоком и увидела открытку, подсунутую под магнит. Она узнала руку Тициана: портрет кардинала в обществе двух молодых людей. Тот, что справа, в одежде священника, оказался копией Алессандро. Леонора прочитала надпись на обороте. «Тициан, портрет Папы Климента X с племянниками Николо и — не может быть! — Алессандро. 1546 г.» Ниже было торопливо нацарапано: «Ciao bella».

Леонора тяжело опустилась на стул. Сердце громко стучало. Что это значит? Может, такую открытку он всегда носит с собой, чтобы покорять доверчивых иностранок? К чему эти слова — «ciao bella»? От них оставался липкий осадок, их словно вынули из уст среднестатистического героя-любовника. Даже слово «bella» в этом контексте не несло смысловой нагрузки. Оно было просто штампом и никак не указывало на ее красоту. Она задумалась над семантикой. Леонора знала, что слово «ciao» произошло от фразы «ci vediamo», которая значит то же, что и французское «aurevoir» — «увидимся». Она не интересовалась, как будет по-итальянски «adieu».

Леонора покачала головой. Она не собиралась ни планировать что-то, ни мучить себя. Она не знала, что хотел от нее Алессандро, если вообще хотел. Она наблюдала за дрожанием теней на потолке, слушала крики детей, играющих на улице, и громкий разговор двух стариков, перекрикивавшихся через площадь. Ее ждало пустое и длинное воскресенье. Она должна чем-то занять себя, сообразить, что делать, подумать, пока не поздно.

Поздно. Я влюблена.

ГЛАВА 14 СОПЕРНИЦА

Наступил понедельник. Леонора стояла на крыше, опершись о балюстраду, и смотрела на лагуну. Ей хотелось оказаться в лодке, идущей на Мурано, но Аделино настоял, чтобы сегодня она осталась дома: должен был прийти журналист из «Иль гадзетино», главной газеты Венеции. Она надела белое льняное платье, купленное на Риальто, и перевязала кружевной лентой густые волосы. Леонора знала, что фотографа не будет, но миланские рекламщики посоветовали ей быть как можно более женственной. Они не хотели строить кампанию на образе эдакой пацанки. Главным в очаровании Леоноры должно быть то, что она нежная девушка, занимающаяся мужской работой. Ладно. Если уж ей предстоит демонстрировать женскую ранимость, она будет апеллировать к лучшим душевным качествам журналиста.

Если они у него есть.

На самом деле ей хотелось надеть потертые джинсы, жилет и старую армейскую куртку, заколоть волосы и отправиться на работу на 41-м речном трамвайчике. Она устала наряжаться и позировать — последние несколько недель стали испытанием на прочность: ее фотографировали на работе и дома, иногда даже в старинных платьях. Леонора вынуждена была признать, что на снимках и плакатах она выглядит… хорошенькой и вся рекламная продукция выполнена с большим вкусом, чем она предполагала. Рекламщики поместили Коррадино в современную среду, а Леонору — в старинную обстановку. Леонора противилась идее находиться подле своего далекого предка, но результат оказался интересным.

На одном снимке было современное кафе, а в нем пара, пьющая вино из изящных бокалов фабрики «Манин». Ничего необычного, но в зеркале за столиком отражался интерьер кафе «До мори» 1640 года, с хозяевами в старинных костюмах и юным Коррадино. Леонора видела в этом нечто сюрреалистическое, интригующее, в манере «Женитьбы Арнольфини»: [59] главным было отражение в зеркале. Ее роль заключалась в придании современности древним истокам бизнеса Аделино. Сперва Леонору, в ее повседневной одежде, поместили на классическое венецианское полотно в окружении зеркал и стеклянных изделий. С помощью компьютера добились, чтобы по цвету и манере наложения мазка она не выпадала из старинной картины. В другой раз она изображала богатую куртизанку: позировала в платье XVII века, зеленом с золотом. По плечам струились золотые локоны. По коже цвета слоновой кости пустили кракелюры — трещинки, как на старинных портретах, написанных темперой. И снова отражение в старинном зеркале: на этот раз она была в рабочей одежде, со стеклодувной трубкой, а не с веером и цветком. Но с каким бы вкусом ни была сделана реклама, Леоноре все больше становилось не по себе по мере того, как огромная машина кампании приходила в движение. Она знала, что Аделино вложил в это предприятие все свои деньги. Отчаянно хватаясь за этот шанс, он все глубже залезал в долги. Она чувствовала растущее презрение коллег. Когда она позировала перед печью, ее лицо горело не от жара огня, а от взглядов мастеров, работавших рядом. Главным ее противником выступал Роберто. Горечь и ненависть были написаны на его лице. Без сомнения, он считал Леонору недостойной такого внимания. Он думал, что именно к нему должны быть прикованы взгляды. Она знала, что он рассказывал миланцам свою семейную историю, но Семи и Кьяра посмеялись над ним. Роберто не терпел, когда над ним смеялись.

59

«Женитьба Арнольфини» — картина Яна ван Эйка.

В воздухе стояла прохлада. Наступала осень, туристы скоро разъедутся. Леонора посмотрела вниз, на кампо, и увидела, что поток туристов уже ослабел. Словно ласточки, они готовы были перебраться в более теплые края — во Флоренцию, Неаполь, Амальфи, Рим.

А я — нет. Мой дом здесь.

Она с нежностью посмотрела на площадь, носившую ее имя и имя Коррадино. Леоноре впервые пришло в голову, что это место было архитектурным воплощением встречи прошлого и настоящего, ее самой, Коррадино и кампании Аделино, сплавившей вместе разные столетия. На одной стороне площади стоял современный банк, построенный Луиджи Нерви [60] — Cassa di Risparmio di Venezia. На другой стороне — прекрасные исторические дома, где она жила. А посредине (она пришла в восторг, когда узнала) — памятник другому Манину, Даниэлю, революционеру, о котором она прочла в библиотеке. Неизвестный родственник как будто вклинился между ней и Коррадино на временном отрезке истории. Честный юрист, он выступал против австрийской оккупации с той же убежденностью, с какой дож Лодовико Манин продал им город. Вознагражденный за свою верность, он возвышался сейчас на постаменте, и крылатый лев Святого Марка склонялся к его ногам. Даниэль стоял как Наполеон — о, эта ирония! — заложив пальцы за жилет. Время не пощадило его, не приняло во внимание его подвиг: благородная медь покрылась патиной, и памятник стал ярко-зеленым.

60

Пьер Луиджи Нерви (1891–1979) — знаменитый архитектор.

Внимание Леоноры привлекла вдруг женщина, переходившая площадь. Шпильки решительно цокали по камню.

Она не туристка. Явно местная.

Ее синий костюм словно кричал, что его сшил модный дизайнер: подчеркнутая талия и юбка, длина которой балансировала на грани непристойности. Иссиня-черные волосы до плеч блестели на солнце. Солнцезащитные очки контрастировали с ярко-красной помадой. Женщина нарочито игнорировала восхищенные возгласы каменщиков, работавших на мосту. Она явно привыкла к комплиментам.

Такая послала бы к черту Семи и Кьяру.

Леонора с восхищением смотрела на женщину, пока та не скрылась из виду. Через несколько секунд она услышала знакомое уже дребезжание дверного звонка и сбежала по винтовой лестнице. Сердце громко стучало. Она не признавалась себе, что каждый раз, заслышав звонок, надеялась, что это Алессандро.

Но это был не Алессандро, а та женщина с площади. Она протянула руку.

— Синьорина Манин? Я Виттория Минотто.

Сила ее личности была так ощутима, что Леонора смущенно пожала руку и отодвинулась, пропуская женщину в дом.

— «Иль гадзетино», — соизволила объяснить женщина и взмахнула своим удостоверением так, как если бы работала в ФБР.

Леонора попыталась взять себя в руки и предложила журналистке сесть, но та уже расхаживала по дому, оглядывала обстановку, вертела в руках вещи и ставила их на место. Привычным жестом она воткнула дужки очков в черные волосы и посмотрела в окно, словно делая мысленную заметку. Единственным словом «bello» она одновременно и похвалила, и осудила убранство дома. «Для тебя сойдет, — словно бы сказала она, — но не в моем вкусе». Вблизи ее уверенность и сексуальность были почти осязаемы. Ее стиль, манеры, смелость в одежде заставили Леонору почувствовать себя жалкой и нелепой. Платье и распущенные волосы, которые так понравились ей утром в зеркале, казались теперь провинциальными и глупыми.

Я веду себя словно влюбленная шестиклассница. Если она производит такое впечатление на меня, что она творит с мужчинами?

Леонора постаралась взять себя в руки, опасаясь, что журналистка заметит ее смущение.

— Могу я предложить вам что-нибудь? Кофе? — спросила она.

Виттория повернулась и одарила Леонору очаровательной белоснежной улыбкой.

— Да, пожалуйста.

Журналистка без приглашения уселась за кухонный стол, со щелчком, похожим на взвод курка, открыла портфель и вынула простую записную книжку, ручку и что-то еще — маленькое и серебристое. Диктофон. Дальше Виттория вытащила пачку сигарет, вытряхнула одну и закурила. И марка сигарет, и жест, которым она прикуривала, напомнили Леоноре об Алессандро. Воспоминание больно укололо сердце. Виттория махнула рукой, и дым заструился над кроваво-красными ногтями.