Зеркало вод

Посреди моря высился вулкан с таким правильным конусом, словно это был вафельный рожок с мороженым. Согласно программе, туристы должны были взобраться на него — пешком или верхом на осле — по длинному серпантину, который вел к вершине. Старый адвокат был в числе тех, кто сел на осла. Когда Ирен и актер, которые предпочли идти пешком, поравнялись с ним, он объяснил:

— Я всегда питал слабость к ослам. Когда я был ребенком, мои родители купили «Path'e baby» [31] . Ни одно изобретение никогда не вызывало во мне такого восторга! Кино только что зарождалось, все им восхищались, и вот это чудо пришло к вам в дом. Из короткометражек, которые я видел, мне больше всего полюбился «Норовистый осел». В этом фильме показывали, как упрямое животное, брыкаясь, сбрасывало на землю каждого, кто пытался его оседлать. Я обожал этого осла. Я требовал, чтобы фильм показывали всем, кто приходил к нам в гости. Какой урок! Вот чем следовало стать в жизни каждому из нас — норовистым ослом. Надо бы послать подальше негодяев, которые пытаются сесть нам на шею, вместо того чтобы подставлять им спину.

31

Марка кинопроектора.

— Посмотрите на нашу страну, на нас самих, — возразил актер. — Ослиное сопротивление чаще всего пассивно. Это гандизм. Когда хотят, чтобы осел шел вперед, он пятится назад. Он не желает идти в ногу с историей.

— Ты считаешь меня ретроградом, — сказал старый адвокат. — Ничего не поделаешь, я отжил свой век.

— Я этого не сказал. Да здравствуют ослы! Настало время брыкаться.

Но адвокат продолжал:

— Мое поколение… Оно потерпело крах. Все, что бы нас теперь ни ждало, даже если мы добьемся падения тирана, будет окрашено грустью. Мы родились в скверное время. А ведь среди нас были незаурядные люди. Но история перемолола их, и они не смогли проявить себя в полной мере.

— Я очень надеюсь, что ты доживешь до революции.

— Если я умру раньше, то уйду из жизни с чувством поражения. Если же доживу до нее, ощущение поражения останется, так как революция будет делом молодежи — доказательством, что вы сумели сделать то, на что оказалось неспособным наше поколение. Мы не сумели стать норовистыми ослами.

По мере того как «Сан-Хосе» продвигался по своему маршруту, пассажирам открывались новые острова, но они все меньше и меньше были достойны внимания туристов. Вначале они посетили крупные, где наблюдали горы и долины, города, дороги, плантации, теперь же, на краю архипелага, им попадались бедные островки, чаще всего просто пустынные глыбы черной лавы.

Но и тут Хосе продолжали свою пропагандистскую работу.

— Многие наши друзья, — объясняли они, — находятся именно здесь: попавшие в опалу служащие и те, кого сослали сюда за политическую деятельность.

И всюду, на каждой стоянке, дети выпрашивали у туристов монеты.

— Уж нет ли на этих островах концлагеря? — спросил Лоран, стараясь сохранить свойственную ему вежливость.

— Нет, — ответил профессор. — Мы маленькая страна. Обходимся тюрьмами, которые выстроены на материке.

— Спасибо и на этом, — съехидничал Жан-Мари. — Как можно совершать туристическое турне, когда рядом концлагерь, даже если туристы предпочитают не знать таких вещей.

Вечером, когда четыре девушки вновь собрались вместе в своей каюте, Софи, отбросив свою обычную невозмутимость, выразила общие впечатления в одной фразе:

— Какую тоску наводят все эти вулканы!

Ирен подумала, что актер очень похож на консула из фильма «На вулкане» — такая же хрупкость, которая внушает нежность и желание защищать его, И тут Жюдит спросила:

— Вы не находите, что мой Аргентинец — копия консула из фильма?

— Кто дал тебе право говорить так о каком-то пьянице? — оборвала ее Ирен и тут же пожалела, что у нее вырвались эти злые слова.

— Вы не знаете его! — закричала Жюдит. — Не знаете, как он страдает!

И заплакала.

Софи решила переодеться. Она выскользнула из своего зеленого платья. Расстегнула бюстгальтер и осталась в одних маленьких трусиках желтого цвета. Загар лишь слегка позолотил ее светлую кожу. Ее можно было бы нарисовать одной линией — совершенное тело, без единой складочки, без единой морщинки, длинные узкие бедра, плоский живот. И, не надев лифчика, она натянула на себя желтое платье с глубоким вырезом спереди и обнаженной спиной. Вырез низко открывал ее грудь, колыхавшуюся от малейшего движения. Даже девушкам хотелось дотронуться до нее, погладить ее.

Маленькая группа друзей принимала солнечную ванну на корме «Сан-Хосе», словно на пляже. Усевшись на кромку борта, Ирен разглядывала дорожку, тянувшуюся за пароходом.

— А помнишь ты, знаток Мелвилла, — спросила она актера, — пассажира из его путевых дневников, который прыгает в Атлантический океан? Матросы бросают ему канаты, но он даже не пытается за них ухватиться. Он глядит на них с отрешенным видом, пока не скрывается под водой.

— Ты забыла сказать, что это был сумасшедший, — ответил актер.

В разговор вмешался Аргентинец:

— Сказать «сумасшедший» легче всего. Просто он решил покончить с собой, вот и все. А потому его и не интересовали ни люди — на корабле, ни канаты. Он был уже далек от них. Если он прыгнул в море, то вовсе не с целью обратить на себя внимание, как большинство тех, кто пытается покончить самоубийством.

Распрямившись во весь рост, Аргентинец размахивал руками, перегибался через поручни и, едва не падая в воду, делал вид, будто собирается прыгнуть в море. Он дрожал от ветра, словно был тряпочный или из папье-маше.

— Перестань дурачиться! — закричал актер.

— Иди и сядь, умоляю тебя! — в свою очередь останавливала его Жюдит.

— Представляете себе, — вопил Аргентинец, — человеческое существо, человек, один-одинешенек среди тысяч и тысяч миль воды, и эти волны — поглядите-ка на эти волны, — они бьют его, захлестывают… Случалось вам видеть что-нибудь подобное?

Закончив тираду, он наконец выпрямился и вернулся к остальным.

— Ты напугал меня, — сказала Жюдит.

— Я просто баловался. История, рассказанная Ирен, показалась мне такой странной… Человеку бросают канат, а он предпочитает пойти ко дну. Обычно утопающий зовет на помощь и нет никого рядом, чтобы бросить ему веревку. А к тому же в твоей истории этот тип веселится, в то время как чаще всего забавляются те, кто смотрит на тонущего человека. — Он говорил и, казалось, сам впадал в отчаяние от собственных слов. — Можно подумать, будто видеть, как человек идет ко дну, — самое большое развлечение. Иным оно просто необходимо для хорошего самочувствия, — добавил он.

Наблюдая за Жюдит, Ирен видела, что та готова разрыдаться.

Оба они — Жюдит и Аргентинец — становились весьма обременительной для общества парой. Их все чаще и чаще встречали в каком-нибудь укромном уголке, обнявшихся, казалось, со страстью отчаяния.

— Он так несчастен! — говорила молодая женщина, возвращаясь к подругам. — Он сказал, что до встречи со мной его ни на минуту не покидала мысль о смерти. Я спасу его!

— Опять ты связалась с чокнутым, — упрекала ее Моника. — Что это тебе даст? Новые удары? Скоро ты обнаружишь, что он невыносим, склонен к самоубийству, пьяница и еще бог знает что. Ты сломаешься, и нам придется собирать тебя по кусочкам.

— Но я люблю его, — возражала Жюдит, — и он меня любит.

— Когда ты разыгрываешь героиню трагедии, ты пугаешь меня. Я чувствую себя гораздо спокойнее, когда ты изображаешь клоуна. Прежде всего кто он по профессии, этот твой полуаргентинец?

— Профессия? Кажется, его мать из аристократического рода. Вы удивитесь, когда узнаете, что он вовсе не интеллектуал, но он человек серьезный. Он торгует винами. Вы бы сами ни за что не догадались!

— А Крике? — спросила Ирен. — На этот раз ты окончательно решила его бросить?