Жан Баруа

(После короткого молчания.)В вашем письме нет никакого серьезного основания…

Баруа. Прошу вас, мой добрый друг, не пытайтесь меня разубедить. Решение мое окончательно.

Люс с непонимающим видом пожимает плечами и снова усаживается за стол.

Я уже давно об этом думаю; это не внезапная блажь.

Люс (заботливо).Начните какую-нибудь новую работу, Баруа, и вы увидите: все станет на свое место!

Баруа. Я не в силах приняться за что-либо новое. (Озабоченно.)К тому же, я скоро уеду… Вы знаете, в Бельгию, на обряд… Моя дочь…

Люс (быстро).В таком случае подождите, прошу вас; ничего не решайте до своего возвращения.

Баруа догадывается, о чем думает Люс, и горестно улыбается.

Баруа. Нет, не в этом дело… Я уже ни физически, ни морально не могу быть таким руководителем, какой нужен «Сеятелю». Нет былой энергии. И читатели это чувствуют. А сотрудники тем более! В самом деле, с каждым днем я все меньше и меньше направляю журнал: теперь вновь пришедшие молодые люди задают тон. А я человек старый, отсталый и внушающий недоверие… (С горькой улыбкой.)И потом Брэй-Зежер уже давно ждет моего места… (Вытаскивает из кармана свернутую рукопись и кладет ее на стол.)Вот. Я хотел показать вам: нечто вроде исповеди, завещания… Я намерен посвятить этому номер «Сеятеля». Я не хочу уходить, как побежденный… понимаете? Последний номер я сделаю сам, весь целиком. Потом я умолкну.

Люс. Вы не выдержите!

Баруа. Почему? Врачи как раз предписывают мне покой; они настаивают, чтобы я уехал из Парижа и поселился за городом, на свежем воздухе…

Люс. Такой человек, как вы, не может добровольно обречь себя на молчание.

Баруа. Нет, может!.. Есть в жизни этапы, когда надо уметь остановиться, критически посмотреть на себя и решить, что делать дальше.

Люс (наклонив голову).Предположите на минуту, что мы поменялись ролями и это я пришел сказать вам: «Я бросаю все, отказываюсь от жизни».

Баруа. О, вы не имеете права! Другое дело я…

Люс. Я ничем не отличаюсь от вас…

Баруа. А ваша мудрость, которая помогает переносить все, что творится вокруг… Именно в этом и состоит разница между счастьем и несчастьем.

Люс (улыбаясь).Так легко найти свое счастье в том удовлетворении, какое дает человеку умственный труд.

Баруа (ожесточенно).Он меня больше не удовлетворяет!

Пауза.

Мне надоело барахтаться в жизни, смысл которой мне непонятен…

Люс сидит, скрестив руки, опустив глаза. При последних словах Баруа. он поднимает задумчивый взгляд и, прежде чем ответить, несколько мгновений молчит.

Люс. Вот самое больное место… Но зачем во что бы то ни стало доискиваться смысла жизни? Зачем все время ставить эти неразрешимые проблемы?

Баруа (с внезапной запальчивостью).Зачем? Да затем, что, если я умру, так и не получив ответа, труд всей моей жизни окажется напрасным! Разве мне, Баруа, будет легче от мысли, что через две тысячи лет люди будут знать немного больше, чем мы? Ведь сейчас эта загадка мучит меня, да, меня!

Люс. Надо помнить, что Моисей не вступил в обетованную землю…

Баруа (с невольной враждебностью).Ах, я просто не понимаю, что вы за человек! Можно подумать, что вы никогда не сталкивались со смертью. Вы ведь страдали, однако, теряли близких. После смерти вашей жены…

Люс (глухим голосом).Да, тогда я был в полном отчаянии… Несколько недель. (Поднимая голову.)А потом, однажды утром, в саду – мы жили тогда в Отэе – …я хорошо помню, как вдруг снова увидел деревья, солнце, детей… И понемногу преодолел горе.

Баруа. А вот я не знаю ни минуты душевного покоя с тех пор, как почувствовал, что конец мой близок! Раньше я думал: «Да, онапридет, онанастигнет меня, как других…» (Прижимая руку к сердцу.)Но сейчас я знаю, как этопроизойдет, и все изменилось! Я чувствую, как она вонзила мне в грудь свой гарпун, и он держит меня за дряблую больную плоть, обрекая на гибель меня самого, мой труд, былую радость жизни… О, я не могу примириться с небытием!

Молчание.

Люс. Мы по-разному смотрим на вещи. Я считаю, что жизнь и смерть неотделимы друг от друга. Это – две стороны одной и той же тайны… Вот уже много лет я так думаю, и разум мой никогда не восстает против этого.

Баруа. Такое примирение мне не по силам!

Люс. Я не примиряюсь! Но и не возмущаюсь. Я чувствую себя таким ничтожным, когда думаю о непреложных законах вселенной… Я привык к мысли, что я – лишь мельчайшая частица мира, которая подчиняется своей судьбе; я думаю о себе в связи с прошлым и с будущим и заранее знаю, что буду жить в тех, кто станет заниматься тем же делом, что и я. (С улыбкой.)Повторяю вам: удовлетворение, которое дает умственный труд, имеет для меня огромное значение: смерть становится понятна, если подходить к ней с разумной точки зрения, и мне это помогает принимать ее так жо естественно, как я принимаю рождение.

Баруа. Я вам завидую.

Люс. Каждый может обрести такое спокойствие!

Баруа качает головой.

(С упреком.)Уверяю вас, будь я парализован, как вы, мыслью о смерти, я бы заставил себя преодолеть ее. Мы – частица мировой жизни, и только мы, быть может, сознаем свое бытие; это сознание обязывает нас житькак можно деятельнее. Неужели это вы, Баруа, вы, кто так любил жизнь?!

Баруа (с отчаянием).Но я люблю ее сейчас больше, чем когда бы то ни было, друг мой, и это-то мне и мешает примириться с мыслью о конце! Чем сильнее я люблю жизнь, тем труднее мне согласиться с условиями, на которых она нам дарована. Неужели сознание дано нагл лишь для того, чтобы понимать неизбежность небытия?

Не отвечая, Люс смотрит на него.

Небытие… Сколько бы я ни убеждал себя, я не могу не думать об этом.

Люс. Вы слишком заняты собственным «я». Когда люди стареют, это часто с ними случается: свое «я» выступает более четко, более весомо; внешняя среда меньше влияет на человека, все его способности сосредоточиваются на нем самом. Надо бороться с этим душевным окостенением.

Баруа (безнадежно).Ах, дорогой Люс, как не прийти в отчаяние? Судите сами! К чему привели все наши усилия? Давайте разберемся в наших разочарованиях, начиная с дела Дрейфуса! Везде, как и раньше, – ложь, корыстная заинтересованность, социальная несправедливость! В чем прогресс? Удалось ли нам осуществить хотя бы одну из своих надежд? Напротив, скорее мы отступаем, ибо молодое поколение отрекается от нас, ополчается против того, что нам казалось непреложным! Какая обида! Многие молодые люди полностью подчинились влиянию католицизма! Знают ли они о наших атаках на религию? Да, но они отражают эти атаки сообразно своему темпераменту и уверены в своей правоте не меньше, чем мы в своей. Они даже придумали ловкие увертки, чтобы восстановить в правах положение о свободе воли, и сделали это положение основой своей деятельности. Вот что происходит на самом деле, дорогой мой… Мы тщетно старались облегчить судьбу других, освободить их, – все обратилось против нас: с каждым новым поколением возрождаются несправедливости и заблуждения; извечная борьба не прекращается, сильный все так же побеждает слабого, молодой торжествует над старым!

Люс (твердо).Нет, я не могу с вами согласиться; мир не так плох, как вы его рисуете, вы все видите в слишком мрачном свете… Напротив, я верю, что, несмотря на отступления, которые меня удручают, так же как и вас, порядок и прогресс, хоть и не сразу, в конечном счете победят… Человечество, в общем, движется вперед. Это неоспоримо. Ни один добросовестный человек не может этого отрицать.

Баруа начинает смеяться.

Баруа. Признайтесь все же, что вера в прогресс – это оптимистическое предположение, которое необходимо для вашего душевного равновесия! Прогресс? Да, аппаратура, методы, все, что зависит от научных наблюдений и практики, идет вперед… Но, в сущности, что изменилось со времен греческих философов? О жизни, о смерти мы знаем не больше, чем они… Одни догадки! С уверенностью нельзя ни признавать, ни отрицать существовать души, свободу воли…