Жан-Малыш с острова Гваделупа
Шрифт:
Над Лог-Зомби ночь только-только вступила в свои права, а Жан-Малыш уже окунулся с головой в непроницаемую тьму. Светляки блестят в темноте сперва для себя, а уж потом для других, говорится в одной пословице; вот так-то, хотел ты вернуть людям солнце, а сам угодил в непроглядную мглу да и сгинул в ней…
Пока наш герой лихорадочно соображал, куда же юркнуло со страху его сердце, в деревне началась новая жизнь. Весь день никто не выходил из дому, двери и окна хижин были наглухо закрыты — все ждали появления луны, чтобы пойти разузнать новости, выкопать в огороде картофелину-другую или забежать в лавку и поклянчить там капельку растительного масла. А потом сверху опять опускалась серая кисея, и люди, смолкнув, спешили по домам, подавленно озираясь на безжизненный и одинокий, застывший раз и навсегда в туманном чаду мир. Даже деревья и те казались чужими — мертвые, огромные, жутковатые муляжи, которые будто извлекли из картонных магазинных коробок и, даже не сняв с веток упаковочную вату, расставили в мрачную, застывшую декорацию. Дни тянулись долго, бесконечно долго, и каждая минута была целой вечностью, за которую успевали истлеть и рассыпаться в прах человеческие тела. Радио совсем замолчало, даже птицы
Раз в неделю к мэрии Лараме подвозили на грузовиках из Пуэнт-а-Питра муку, сахар, керосин, вяленую треску. Продукты распределяли по воскресеньям с восходом луны. Их отпускали на каждую душу, и потому в эти дни к побережью при свете сотен факелов тянулись с окрестных гор вереницы запряженных буйволами повозок, в которых везли беременных женщин, калек и немощных стариков. Несметные толпы верующих собирались на утреннюю молитву на широкой площади перед маленькой церквушкой колониальных времен, чтобы, стоя на коленях, услышать из динамиков, развешанных на деревьях, слово господне. Сотни курчавоголовых грешников с замиранием сердца слушали проповедь, боясь, что их сейчас громогласно обвинят во всем случившемся. Но, к великому облегчению молящихся, их ни в чем не обвиняли, и святой отец, как никогда пылко проклинавший дьявола, вроде бы уже позабыл, что тот черный, и утверждал, что бог покарал весь род человеческий без разбора. Растроганная до слез толпа благодарно вздыхала. После мессы люди поднимались на ноги, стряхивали с коленей песок и становились в очередь вдоль железной ограды мэрии. Установленные на воротах прожекторы освещали внутренний двор, где под охраной солдат из гарнизона Бас-Тер стояли грузовики. Люди медленно проходили между ряда ми автоматчиков к столику, за которым сидел мэр, тот сам опознавал подходившего и ставил в своем списке галочку. Потом очередь тянулась к кузову одного из грузовиков, и там жандармы отпускали каждому его недельный паек. На лицах белых в их мундирах и черных в их лохмотьях читалась одна и та же гнетущая подавленность, и всякий раз, когда Жан-Малыш подходил к кузову, он говорил себе: до сих пор только смерть объединяла нас с белыми, а теперь еще и страх. Потом он получал нищенскую порцию муки и керосина и брел назад в длинной веренице факелов, которая тянулась от мэрии до церкви. Он не искал в толпе знакомых, безвольно отдаваясь людскому потоку, заледеневшее его сердце не тянулось уже ни к кому, кроме матушки Элоизы, только с ней он по-прежнему был ласков и добр. Позади церкви, под раскидистыми кладбищенскими фламбуаянами, не сколько бездельников шепотом обсуждали последние известия о комете. Каждую неделю появлялись все новые объяснения случившемуся, темное дело становилось яснее ясного, вот только затмение что-то уж очень затягивалось. Как-то в воскресенье, повстречавшись с блаженным папашей Кайя, который, как и все, начал было взахлеб рассказывать о комете, наш герой не сдержался и шепнул ему на ухо:
— Ну как вы можете говорить такое, папаша Кайя? Вы ведь не ныряли на дно морское и не водили там хороводы с рыбками, когда эта проклятая корова бежала через деревню?
Папаша Кайя ошарашенно глянул на него своими вечно тревожными, как у испуганной птахи, глазами и упавшим голосом произнес:
— Пожалей меня, сынок, в этой буре мы и так вот-вот пойдем ко дну, а ты хочешь еще больше нагрузить мою лодчонку. Мне известно лишь, что белые знают небо лучше, чем я — содержимое своих штанов: они летают на него в своих ракетах, они пересчитали по одной все звезды и каждую назвали собственным именем. Мне ли, Огюсту Кайя, объяснять им, что стряслось с солнцем? Ну а если совсем начистоту, так ты что же, считаешь, у нас глаза зорче, чем у других, коли мы видали, как взлетела эта штуковина, а другие — нет? Если она вообще взлетала…
Жан-Малыш устало пожал плечами: но что же мы тогда видели, папаша?
— Сын мой, — торжественно произнес в ответ папаша Кайя, — разреши мне сказать: то, что мы видели, только в бреду и можно увидеть, вот и все!
Но вот в одно из воскресений жители Лог-Зомби, спустившиеся в город за продуктами, увидели, что церковь и двор мэрии пусты и безлюдны, нигде и следа жандармов не было: все белое начальство исчезло, растворилось во мгле…
И возвратились они, сирые, восвояси без божьего благословения, с пустыми руками. Пришлось подбирать на полях оставшиеся стебли сахарного тростника, копаться в земле — вдруг еще отыщется клубень-другой. Но и сами уцелевшие растения выглядели странно, будто впитали в себя серую мглу; а что же будет с ними дальше? — думали люди, вдруг комета еще долго не захочет отлетать от солнца? Смятение нарастало, а тут еще среди паники кто-то ограбил бар тетушки Виталины и тесную лавчонку старушки Сиприенны. На следующий же день белые извлек ли из чехлов оружие и раздали его своим слугам — понимай как хочешь. Теперь никто не осмеливался и близко подойти к особнякам с порталами и колоннами, в которых, как говорили, всякой жратвы было видимо-невидимо — хватило бы на всю Гваделупу и прилегающие острова. Так что белые, похоже, умирать не собирались, и это никого не удивляло, ибо в глубине души все понимали, что если бытие черных непрочно, ненадежно, висит на тонком волоске — задень и оборвется, — то никакие грозные стихии не могли помешать белому человеку продолжать свое существование, которое благословил, сам господь бог. Тут уж действительно обижаться не на что: ведь издавна было известно — и только из-за наступившей темноты об этом вдруг позабыли, — что равны люди лишь перед смертью, что только у костей человеческих один и тот же цвет, одна и та же участь…
Те, кто прислуживал за столом у плантаторов, подтверждали перемены в поведении белых: после смятения первых дней избранники судьбы вдруг воспрянули духом — казалось, беда придала им новую уверенность.
Прежде чем перейти от кофе к рюмочке ликера, они торжественно поднимали вверх палец и вспоминали о былом величии своих предков, о добрых старых временах, когда свистел на полях бич, а провинившихся рабов сажали в бочки, утыканные изнутри гвоздями. А потом они запускали свои холеные руки в допотопные сундуки и извлекали оттуда пожелтевшие грамоты, инкрустированные мушкеты, одежды прошлых веков, колокольчики с гербами, тревожно звенящие, едва дотронься, рассматривали их и, по свидетельству настороженных слуг, зловеще шептали при этом какие-то загадочные, неразличимые слова о том, что, мол, настала ночь, несущая власть и могущество, что пришло время сильным стать еще сильнее, а слабым… — но тут они всегда умолкали на полуслове…К этому времени богатые имения, бывшие теперь под охраной жандармов или солдат из гарнизона Бас-Тер, обросли железными оградами. Как только был достроен последний метр этих решеток, в Лог-Зомби уже не знали, о чем шептались за столом белые, ибо черным слугам запретили выходить наружу. Жители Лог-Зомби следили друг за другом в страхе перед собственными потаенными мыслями. Не ясно, кто первый подхватил слова, произнесенные за ужином белыми, чтобы возвести их в новый закон. И сразу же повсюду началась смута, раздались стоны, сосед пошел на соседа, чтобы отобрать у него последнее масло, вяленую треску или керосин. Вместо того чтобы объединить всех под одной кровлей, ночь безжалостно разлучила людей, и они стали друг другу чужими, туманными, бестелесными тенями.
Слабели, беспощадно рвались душевные узы. Люди стали как дикие звери: часто в хижины, стоявшие поодаль, врывались неизвестные, забирали все, что под руку попадалось, а уходя, убивали всех свидетелей. Даже отношения между мужчиной и женщиной — и те разладились. Раньше то, что происходило между ними, было великим чудом, высокой политикой и дипломатией, тонким, изысканным блюдом, которое подавалось только в дорогой посуде. Женились на день, на год или на всю жизнь, в мэрии или позади нее, случались, конечно, и драмы, раздавались крики обиженных, несчастных женщин. Но никогда ничего не делалось без человеческого слова, по крайней мере в самом начале, без всего этого нежного, тонкого ритуала, которому учились с самого детства еще на берегу реки; а теперь можно было купить женскую красоту, девичью чистоту за стакан рома, где-нибудь в овраге, даже без тех обхаживаний, какие бывают у зверей перед спариванием… Ах, что тут говорить: зло как бы вспороло людям душу, и стало ясно, что мрак не только снаружи, но и внутри, что он очернил и сделал глухими сердца, будто были две ночи, да-да, целых две, а не одна, которые по молчаливому согласию слились воедино…
Вот до чего докатились гноящиеся жидкой чернотой души, но тут прошел слух, что белые снова берут людей на работу, но с условием, что те будут жить в загонах, как в старые времена. Они сумели заставить землю плодоносить, правда не так, как раньше, но все же сахарный тростник шел в рост. Говорили также, что всю деревню Бартелеми вместе со скотиной уже перевезли за ограду имения Арнувиль. Делалось это очень просто: приезжали грузовики с установленными на них подъемными кранами, которые легко, будто спичечный коробок, отрывали хижину от ее четырех каменных опор и ставили на широкую платформу кузова. Некоторые провидцы утверждали, что уже чувствуют зловонное дыхание воз рождающейся гнусности, но к их пророчествам не прислушивались, и почти каждый, услышав подобное, пожимал плечами и насмешливо отвечал: гнусность? Какая гнусность? Ах ты про рабство… чепуха все это…
4
Правда, первые появившиеся в деревне грузовики заставили содрогнуться от ужаса даже тех, кто до сих пор лишь насмешливо пожимал плечами. Все жители Лог-Зомби попрятались в тот день в окрестных лесах. А белые подождали-подождали да и уехали, оставив на обочине дороги три мешка муки, бочонок вяленой трески и бутыль растительного масла марки «Лесьор». Эта царская щедрость успокоила доверчивых бедолаг. На следующий день многие отцы семейств с нетерпением ждали возвращения грузовиков с зажженными фарами, чтобы кое-что разу знать у плантаторов. Когда они получили ответ, одна, вторая, а за ней и третья хижины птицами взмыли в воздух, и, сверкнув днищем, словно крыльями, опустились на платформы. Потом за ними последовали и другие. Были, правда, молодые люди из новой волны, которые призывали к сплочению, взаимовыручке, необходимой, чтобы устоять, не попасть в общем смятении в железные загоны. Пока Лог-Зомби еще существует, пока деревня не превратилась в высохшую реку, нужно положить конец дезертирству, с безнадежным отчаянием стенали они, но это были лишь пустые слова, жалкий лепет перед гробовой тишиной, перед последним вздохом на краю пучины, которая затягивала медленно, но верно…
Один только Ананзе не сдавался, с пылавшим взором и распростертыми руками метался он по деревне, будто хотел остановить неудержимый речной поток, покидавший свое русло. Со всклоченными волосами, он будто безумный хохотал в лицо всем и каждому, призывая брать приступом дома белых и истреблять в них все живое, чтобы хоть в наступившей ночи остаться хозяевами своей судьбы, сохранить хотя бы это. Над ним смеялись, говорили, что этим солнца не воротишь, что всех их перестреляют еще до того, как удастся взломать первую дверь. Одержимого такой исход, казалось, вовсе не смущал: нас перестреляют? Ну и пусть! — но при этих словах молодые в смущении отводили глаза, а старики улыбались и отвечали серыми, как окутавшая их серая ночь, голосами:
— Мы не знаем, что нас ждет, мальчик, но умирать мы не хотим, это точно, мы хотим увидеть, чем все это кончится: человек скатывается все ниже, спешит навстречу своей погибели, так посмотрим же на его падение!..
У многих скорбно сжались сердца, когда Ананзе вдруг объявил о своем намерении также подняться на платформу грузовика. Накануне отъезда на него в последний раз накатило безумие. Встав посреди деревни, он принялся поносить последними словами, проклинать все негритянское отродье, и так стоял он несколько часов подряд, не скупясь ни на угрозы, ни на ругательства, пока серая мгла не заволокла его душной ватой с ног до головы. Все подумали было, что он уже выдохся. Но после короткого молчания опять раздался его по-детски ломкий голос, который звучал в тумане тонкой дрожащей струной, еле слышным зовом из каких-то иных времен, иного мира…