Жара и пыль

— Ну, вы же у него есть.

Оливия уже спрашивала у Дугласа, какую именно роль во дворце Наваба играл Гарри. Что-то официальное, вроде секретаря? Дуглас отвечал неохотно и, когда она настояла, сказал: «Вокруг таких, как Наваб, вечно толкутся какие-то…»

Гарри перешел на доверительный тон, казалось, он был рад говорить свободно:

— Я очень хочу сделать все, что в моих силах, чтобы порадовать его. Господи, да я и стараюсь изо всех сил. Не только потому, что он мне очень нравится, но ведь он невероятно добр ко мне. Вы и представления не имеете о его щедрости, Оливия. Он хочет, чтобы у его друзей было все. Все, что он только может дать. Такая уж натура. Если не берешь, его это очень ранит. Но сколько же можно брать? Я уж и так чувствую себя… В конце концов, я здесь потому, что он мне очень по душе, и ни по какой иной причине. Все, что он может, это давать. Дарить. — В его лице и голосе слышалась тоска.

— Но ведь это значит, что и вы ему по душе.

— Кто знает? С ним никогда не поймешь. Сначала вроде думаешь: да, ты ему не безразличен, а потом кажется, ты… просто вещь. Я с ним уже три года. Три года в Хатме, представляете? Я даже Тадж-Махала не видел. Мы вечно собираемся куда-то съездить, но в последний момент что-то обязательно происходит. Обычно бегум нас не пускает. Знаете, иногда я думаю, единственный человек на этой земле, который ему не безразличен, — это она. Он не переносит разлуки с ней. Ну, естественно, она его мать… Я свою мать уже три года не видел. Я беспокоюсь о ней, она болеет. Живет одна в квартирке в Кенсингтоне. Она, конечно, хочет, чтобы я домой приехал. Но стоит мне об этом заикнуться, он тут же высылает ей какой-нибудь дорогой подарок. Однажды она ему написала. Поблагодарила, но сказала, мол, лучший подарок, который вы могли бы мне прислать, — это мой Гарри. Он был очень растроган.

— Но не отпустил?

Гарри искоса взглянул на нее. Молча кусал губы. Затем сказал натянуто и немного обиженно:

— Надеюсь, вы не подумали, будто я жалуюсь.

Наступил вечер, день медленно увядал. Оливия подала обед, к которому Гарри едва притронулся, — как оказалось, он страдал несварением. В комнате стало жарко и влажно, но открывать ставни было еще рано. Херес был теплым и липким, как и запах цветов, которыми Оливия наполнила все вазы (она жить не могла без цветов). Теперь ей хотелось, чтобы Гарри уехал. Ей хотелось, чтобы этот день закончился, и наступила ночь с прохладным ветром, и чтобы Дуглас сидел за своим письменным столом, строгий и серьезный, со своими бесконечными бумагами.

Дуглас говорил на хиндустани очень бегло. Приходилось, так как он постоянно имел дело с индусами и его обязанностью было улаживать огромное количество здешних дел. Вся его деятельность протекала в конторе, в судах или на местах, поэтому Оливии редко доводилось видеть его за работой, но время от времени (обычно по праздникам) некоторые из местных богачей приходили с визитом вежливости. Они усаживались на веранде с дарами для саиба — обычно корзинами и подносами со свежими и засахаренными фруктами и фисташками. Выглядели они все одинаково: толстяки, блестевшие от масла и драгоценностей, в безупречно-белых свободных муслиновых одеждах. Когда Дуглас выходил поприветствовать их, они жеманно улыбались, соединяли ладони на груди и, казалось, были настолько потрясены той честью, которую он им оказывал, что едва могли вымолвить слова благодарности.

Оливия слушала беседы, которые доносились снаружи. Голос Дугласа, твердый и мужественный, заметно выделялся. Когда он говорил, остальные переходили на одобрительное бормотание. Иногда он, должно быть, шутил, ибо они то и дело начинали вежливо смеяться в унисон. Иногда он говорил строже, чем обычно, и тогда бормотание робко затихало до следующей шутки, после чего они с облегчением разражались смехом. Впечатление было такое, что Дуглас играет на духовом инструменте, клапаны которого идеально ему подчиняются. Он знал и точный момент подхода к финалу — слышалось шарканье, и завершающий хор благодарности был таким искренним, таким сердечным, что некоторые голоса прерывались от волнения.

Дуглас вернулся с улыбкой. Похоже, ему всегда нравились эти встречи. «Вот жулики», — сказал он, качая головой в добродушном удивлении.

Оливия сидела за пяльцами. Она недавно увлеклась вышиванием, ее первой работой была затканная цветочным узором накидка для ножной скамеечки. Дуглас сел в кресло напротив и произнес:

— Можно подумать, я не догадываюсь, что у них на уме.

— И что же это? — спросила Оливия.

— Уж эти мне вечные шуточки. Не одно, так другое. Думают, что очень хитры, но на самом же деле — просто дети. — Он улыбнулся и постучал трубкой по медной каминной решетке.

— Вот как? — строго переспросила Оливия.

— Прости, дорогая, — он решил, что ее недовольство вызвано трубкой и рассыпанным пеплом, — Дуглас начинал курить, причем не слишком умело, — но оказался не прав. Она сказала:

— А мне они показались вполне взрослыми.

— Еще бы, — засмеялся он. — Обманчивое впечатление. Стоит раскусить их (а уж это они всегда чувствуют), и с ними можно неплохо ладить. Главное, не дать обвести себя вокруг пальца. Все это довольно забавно.

Он посмотрел на ее золотистую головку и изгиб белой шеи. Он любил, когда она вот так сидела напротив него за вышиванием. На ней было что-то мягкое, в бежевых тонах. Он не очень хорошо разбирался в женских нарядах и знал только, что ему нравилось, а что нет, и вот это ему нравилось.

— На тебе что-то новое? — спросил он.

— Боже, дорогой, я это сто лет ношу… А почему они смеялись? Что ты им сказал?

— Я им сказал, не прямо, конечно, что они шайка жуликов.

— И это им нравится?

— Если сказать на хиндустани, то да.

— Мне обязательно нужно выучить язык!

— Да, обязательно, — сказал Дуглас без энтузиазма. — Это единственный язык, на котором можно нанести смертельное оскорбление абсолютно изысканным способом. Речь не о тебе, конечно. — Эта мысль его рассмешила. — Вот было бы для них потрясение!

— Отчего же? Миссис Кроуфорд говорит на хиндустани, да и миссис Минниз тоже.

— Да, но не с мужчинами. И потом, они никого не оскорбляют. Это исключительно мужское занятие.

— Как и все остальное, — сказала Оливия.

Он пососал трубку, причмокивая от удовольствия, что заставило ее резко вскрикнуть:

— Прекрати, пожалуйста! — Дуглас вынул трубку изо рта и с удивлением уставился на Оливию. — Я не выношу, когда ты так делаешь, — объяснила она.

Хотя он не совсем понял, почему, но заметил, что Оливия расстроена, и отложил трубку.

— Мне и самому не нравится, — откровенно признался он. Они помолчали.

Оливия перестала шить и смотрела в пространство, нижняя губа у нее обиженно оттопырилась.

— Будет легче, когда ты переедешь в горы. Это просто жара тебя донимает, милая, — сказал он.

— Знаю, что жара… А ты когда сможешь приехать?

— Обо мне не волнуйся, это о тебе мы должны позаботиться. Я говорил с Бет сегодня. Они планируют уехать семнадцатого, и я спросил, не будут ли они так любезны зарезервировать и для тебя спальное место на то же число. Это ночной поезд из Калки, но, честное слово, он не так уж плох. — Дуглас был так доволен, что все устроил, ему и в голову не приходило, что она может отнестись к этому по-другому. — Еще четыре часа в горы, но что за путешествие! Тебе очень понравится. Пейзаж, не говоря уже о смене климата…

— Не думаешь же ты, что я поеду без тебя!

— Ну, там будут Бет Кроуфорд и Мэри Минниз. Они о тебе позаботятся. — Взглянув на ее лицо, он добавил: — Но это же глупо, Оливия. Моя мать по четыре месяца в году проводила вдали от отца, год за годом. С апреля по сентябрь. Ей тоже это не нравилось, но когда работаешь в округе, то ничего нельзя сделать.

— Я никуда не поеду, — сказала Оливия, выпрямившись и глядя ему в лицо. А затем добавила: — Принц Наваб хочет пригласить нас в гости.