Жара

— Ваша собака сгрызла мои игральные кости!

Человек, еще не пришедший в себя окончательно после сна, наморщил лоб и, казалось, что-то обдумывал. Он тяжело дышал, слегка хрипел и повернулся к печке.

— Она — что сделала?

— Сгрызла мои кости!

Турок, рубивший за стойкой овощи, поднял голову.

— Ну, слушай. Что ты театр устраиваешь? Давай поиграй лучше с собачкой в кости. Поддай ей как следует и погляди в глаза, тогда узнаешь, что почем.

Строители ухмылялись, а мужчина обтер себе пальцами уголки губ. Ногти длинные, по краям сине-черные. Он опять оглянулся, проглотил слюну, но так ничего и не сказал. Волосы растрепаны, прилизаны на затылке, кое-где струпья; над редкой седеющей бородкой выпирают скулы, губы растрескались.

— О-о, эта? — Голос звучит слабо, невыразительно, взгляд в сторону собаки. — Это не моя. Она просто сидит тут.

Толстый каменщик хрюкнул, наклонился вперед. Он снял свою намокшую пилотку и положил ее на подоконник. Маленький кусочек бумаги приклеился к его влажному лбу.

— Не давай этому бродяге спуску, пусть не дурит тебе голову. Я его каждый день вижу с этой псиной в нашей округе.

Клапучек кивнул, подошел еще ближе, уперся кулаками в стол, на крышке которого остались мокрые следы от бокалов и чашек. Он казался большим и массивным в своей утепленной куртке, и человек, взглянув на него, отшатнулся назад. От его заляпанной парки несло кислятиной, под ней была видна коричневая жилетка из твида и клетчатая, для этого времени года слишком открытая у ворота рубашка, все какое-то немного заскорузлое от грязи. Рядом с его чашкой лежала пара дырявых шерстяных перчаток. Поверх них ложка.

— Не может этого быть, — произнес Клапучек, склонил голову и посмотрел на мужчину поверх очков.

Тот вяло улыбнулся, скорее смущенно, внезапно закашлялся и сжал губы, чтобы подавить приступ кашля. Немного слизи выступило из носа, и он вытащил растерзанный бумажный платок из кармана, причем его пальцы дрожали. Сгибы пальцев были изранены.

— Это неправда, а?

Клапучек медленно присел на свободный стул, на самый его краешек. Одним движением руки он отодвинул пепельницу, перчатки и чашку к стенке и наклонился вперед. Жара рядом с печкой была невыносимой, его очки сразу запотели.

— Не верю своим глазам. — Он снял очки, скривил лицо. — Ты ли это, старик? Симон, ты?

Тот откашлялся, взял чашку, заглянул в нее. Потом поболтал остаток на дне и снова отставил чашку.

— Привет, Клаппу, — пробормотал он. — Давненько не виделись.

Это подкрадывается незаметно, год за годом, и постепенно захватывает человека. Трудно даже сказать — что. Предчувствие появляется раньше. Словно кончинами пальцев осторожно снимаешь фольгу с лучика света. Вот оно: осанка не та, дыхание затруднено, голос увял. Уже не хочется смотреть в зеркало, вспоминать свой день рождения, отвечать на телефонные звонки. Кожа делается дряблой, взгляд мутным, ногти на ногах врастают в мясо, и в один прекрасный день исчезает и последнее — светлая радость от первой зелени на березках, от первого выпавшего снега… А потом, через какое-то неопределенное время, все вдруг снова возвращается, но уже совсем некстати. Утром в день выздоровления. Вечером перед смертью.

Ханнелора опустила рольставни, шеф составил стулья на столы. На полу белые следы от башмаков строителей, там, где сидели каменщики, и турок забрал с подоконника пилотку из газеты, смял ее и положил в пепельницу. Клапучек обернулся. Русые его волосы поредели, на висках появилась седина. Лысина на затылке слегка загорела.

— Но мы можем еще коротенько посидеть и выпить по маленькой?

Он посмотрел промеж составленных кверху ножками стульев на дверь. Она запотела, стекавшие по ней капли сверкали цветами светофора, который вот уже час как снова заработал, и турок сказал:

— Ты можешь посидеть и подольше и даже выпить побольше, но твой друг пьет только кофе, а?

Де Лоо отмахнулся, а Клапучек показал на собаку, поедавшую остатки мяса с гриля «Донер кебаб», которые Ханнелора размельчила электроножом и положила ей на газету.

— А ты помнишь того пса нашей старушки? Этого квадратного пуделя? Как его звали-то?

Симон положил руку на печку. Она опять была холодной.

— Ксанф, — сказал он, и Клапучек хмыкнул. Маленькие глазки за стеклами дешевых очков; большой и очень неглупый, смотрел он на Симона поверх оправы, оплаченной больничной кассой. Обручальное кольцо впилось ему в толстый палец.

— Такая была жирная скотина. Она все горевала о нем, уже лежа на смертном одре. И все время рассказывала про тебя, как ты ей пристроил доску-качалку, чтобы собака могла утром перебраться через порог. Помнишь? Прямо как в цирке, когда пес шаг за шагом поднимается по узкой крутой лесенке наверх до середины, а потом она опрокидывается и… — Подняв руку, он согнул ее в запястье. — Он, как клецка, переваливался на свои лапы вниз. Фантастика!

Турок протянул руку к полке, показал на бутылку.

— Ну так как? Выпьем по одной? У меня есть наша ракия — один глоточек, и ты сразу без запинки заговоришь по-арабски.

Де Лоо покачал головой, застегнул до конца молнию на парке.

— Я — нет, спасибо. Мне надо идти.

Клапучек, изучавший этикетку, повернулся кругом.

— Как это? Почему именно сейчас? Я хочу сказать, куда ты пойдешь? В такой холод? Не говори ерунды… Слушай, у меня идея: идем со мной на оптовый рынок. Мы погрузим рыбу, а потом пойдем ко мне, отлично позавтракаем. Жена уехала к своей сестре, в Кёльн.

Симон ничего не сказал, отодвинул свой стул. Он с трудом поднялся. При каждом вдохе в груди у него словно гармошка играла — в бронхах все клокотало и хрипело. Он сжал губы, зажмурился, подавляемый кашель так сотрясал его тело, что у него не было сил поднести руку с мятым платком ко рту. Худое лицо налилось краской, приобрело землисто-красный цвет. Виляя хвостом, собака подбежала к двери, потыкалась носом в стекло.

— Симон, мой дорогой… — пробормотал Клапучек и пошел к кассе, доставая кошелек Ханнелора выложила ему на стойку сдачу, а он мотнул головой и показал на чашку Де Лоо. Но она уже повернулась к мойке и засучила рукава. Турок, приставив бутылку к губам, только махнул рукой.

Выпал свежий снежок. Ветер сдувал белые струйки с кончиков ветвей, собака скрылась в кустах. Де Лоо посмотрел на небо, натянул на голову капюшон. Он шел медленно, ступая осторожно, выглядел немного скованно, заледеневшие подметки хлопали по мостовой. Но через несколько шагов он остановился, посмотрел на свои пальцы. Постукал по карманам парки.

— Эй, Симон! — крикнул Клапучек. — Куда ты? Если ты собрался на Мантейфеля, то тебе сюда.

Он обернулся. Бородатое лицо в тени фонтана, улыбающийся взгляд. Его джинсы обтрепались и были в пятнах, кеды без шнурков.

— Ах да, так… — Пар изо рта. Он сунул руки в карманы и повернул в другую сторону, не обращая внимания на собаку. А та, все время пропахивая снег носом, была уже на другом конце маленького сквера.

Клапучек натянул рукавицы на овчинном меху.

— Ты уверен, что не хочешь пойти ко мне? У меня тепло. Довольно уютно. Можно принять ванну и все такое прочее. И парочка теплых шмоток у меня тоже найдется… Ты сейчас все равно не сможешь туда войти. Они плотно задраивают все переборки в одиннадцать часов. Так, во всяком случае, было раньше. А сейчас… — Он отвернул край рукавицы. — Почти половина четвертого!