Жаркой ночью в Москве...
Шрифт:
Мы как-то выпивали в редакции. Ближе к вечеру. (Ближе к утру я обычно выпивал в кукольном объединении «Союзмультфильма».) Все было нормально. И тут вошла Лера, которую я за-раньше встречал в редакции, но как-то не обращал внимания. Не то что она – нет! Как раз наоборот, все на месте. И ноги, и попка, и грудь… Не… вполне… А тут я на лицо глянул. А раньше-то мне зачем… Ой, ребята, лицо!.. Какое лицо!.. Я таких лиц… Словом, лицо… Ну… одно на тысячу… Не то чтобы я девятьсот девяносто девять… и вот тысячное!.. Нет… это я вам скажу… Ну, в общем… Нет, это не то слово!.. Аленушка у пруда… с персиками… за прялкой… Короче, сплошной Модильяни… И вот, значит, Вова меня с ней знакомит, а я уже – все. Можно сказать, не человек. Когда тебе живой Модильяни… Чтобы не сказать – Ренуар. И вот мы уже пьем
А потом мы с ней… Не помню где, не помню как… А потом я ушел из дома. И она ушла из дома. А потом у нее что-то началось, а я сценарий ваял… О велосипедистке… По-моему, я уже об этом писал… Короче говоря, она переехала к маме, а я обещал позвонить… По-моему, об этом я тоже писал…
И вот, вспомнил: осталась мне от нее канарейка Джим. Вон он висит в клетке. Надыбал где-то зерно каннабиса и балдеет.
Герасим лежит как-то индифферентно, даже валерьянка его не радует. И никаких поучительных историй, в смысле, откуда что есть быть и куда и зачем пошло, от него уже часа два не слышно. Потому что утренняя предвариловка не располагает к задушевной сказке. Братья Гримм и Братец Кролик по утру не хиляют. А гимн Советского Союза отменили. Да и радиоточки у меня отродясь не бывало. А башли за нее берут регулярно. И каждый гражданин России платит за гимн Советского Союза. Правда, вскорости Сергей Владимирович новый текст отваяют. Напакостят русскому народу перед запоздалой кончиной. Одна радость: сколько лет прошло с нового текста, а я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь его пел. Вру. Один раз. В сортире Лужников дело было, после матча Россия – Острова Зеленого Мыса. Некий ветеран, очень похожий на Троцкого, обнаружив, что во время матча кто-то спиздил писсуары, с восторгом сказал: «Ну, пала, Союз, ну, пала, хранимая, пала, Богом, родная страна», и неожиданно для своего возраста пустил струю аж до статуи Ленина. Не думаю, что это был осознанный политический протест. Думаю, что это на радостях от ничьей предстательная железа активизировалась.
Так что живу я без гимна и радиоточки. И вот уже на улице сильный рассвет, вся ночь прошла без ненормативного коитуса, без нерегламентированного государством совокупления и без украденного поцелуя в нетрадиционные для поцелуев места…
Семнадцатый звонок
Вдруг записная книжка сама зашелестела и открылась на букву «О». Там был только один телефон: 224-51-33 и имя «Оля». Решительно не помню, кто это… Набирать или не набирать…
– Набирайте, Михаил Федорович, – кивнул Герасим.
А Джим выскочил из клетки и правой лапкой крутанул 224-51-33. Занято. Ничего себе, в шесть утра у чувихи занято… Еще раз… Опять занято… Ничего себе, чувиха в шесть утра базлает хрен знает с кем, а тут корова не доена, жена не ебана… Фигурально выражаясь. И хрен вообще знает, кто эта Оля…
– А вы, Михаил Федорович, вспомните год одна тысяча девятьсот семьдесят второй… – из-под усов предложил Герасим.
– Ну, дальше…
– Редакция. Где вы выпивали во второй половине дня.
– Ты о Лерике, что ли, говоришь?..
– Нет, Михаил Федорович, это было раньше. До Лерика.
И я вспомнил. И понял, почему занят телефон у этой Оли…
…Ближе к вечеру. (Ближе к утру я обычно выпивал в кукольном объединении «Союзмультфильма».) Все было нормально. И тут вошла Оля, которую я зараньше встречал в редакции, но как-то не обращал внимания. Не то что она – нет! Как раз наоборот, все на месте. И ноги, и попка, и грудь… Не… вполне… А тут я на лицо глянул. А раньше-то мне зачем… Ой, ребята, лицо!.. Какое лицо!.. Я таких лиц… Словом, лицо… Ну, одно на тысячу… Не то чтобы я девятьсот девяносто девять… и вот тысячное!.. Нет… это я вам скажу… Ну, в общем… Нет, это не то слово!.. Аленушка у пруда… с персиками… за прялкой… Короче, сплошной Модильяни… И вот, значит, Вова меня с ней знакомит, а я уже – все. Можно сказать, не человек. Когда тебе живой Модильяни…
Чтобы не сказать – Ренуар. И вот мы уже пьем водочку, а у меня язык… как бы вам сказать… нету, в общем, у меня языка. Вот только что был… Во рту… А сейчас одни зубы… А поверх зубов – глаза… И на нее смотрят. И ее глаза на меня смотрят.И вот мы уже идем по улице. Я и Оля. (По-моему, я об этом уже писал… Но о ком-то другом. Ну да ладно.) А потом мы едем в троллейбусе, и я обнаруживаю, что курева у меня нету, да и денег на него тоже нету. И вот я стою у кабины водителя (хорошая профессия – водитель троллейбуса) и громким голосом говорю:
– Товарищи, господа хорошие, вот стоит перед вами в меру интеллигентный джентльмен, страдающий острой материальной недостаточностью. Так что на сигареты нету ни гроша, ни копейки, ни пенса. А впереди, господа хорошие, длинная-длинная ночь. С самой прекрасной девушкой этого троллейбуса. И вы сами понимаете, кто, конечно, понимает, что без сигарет всю ночь, понятно, невозможно. Вы ж понимаете, что не перекурить это дело… Ну, понятно…
Троллейбус улыбается. Я иду по проходу, и каждый пассажир дает мне по одной-две сигареты-папиросы. А Оля то краснеет, то смеется… И я чувствую, что все у меня с ней будет хорошо. И не только сегодня, но и потом… А что в середине там… Лерик или еще кто, еще… Так это дело мужское, незатейливое… Ну, Оля, конечно от этого будет страдать. А я буду страдать от того, что она страдает. Но сделать с собой ничего не смогу. В общем, сплошные страдания. А как в России без страдания? В России без страдания и радость не в радость…
Я сажусь рядом с Олей. И тут троллейбус останавливается. Из кабины выходит водитель, здоровенный кобель с очень, ну просто очень серьезным лицом, подходит к нам и спрашивает:
– Мужик, а у тебя выпить есть что?
А я молчу, потому что выпить у меня нет что. И водитель это понимает! Он возвращается в кабину и приносит бутылку ликера «Шартрез».
– Бери, мужик. «Шартрез». Сладкий. Его без закуски можно. А то где ты во дворике или еще где загрызть найдешь. Хотя за Зачатьевским монастырем во дворе у Курсового, 12 вот такая вот заячья капуста растет. Я там комнату снимал, помню… Так что в случае чего… – И он ушел в кабину.
Хорошая профессия – водитель троллейбуса.
И все сложилось. Вот почему телефон занят. Я ж к себе домой по своему телефону звонил. 224-51-33. И Оля – это моя жена. Которая на даче. И теща там. И все. И ребенок у нас родился. Это к нему я от Лерика возвращался. А то как же ребенок без отца? А то что у Лерика – того-этого самого… Так чего ж тут поделаешь? Не она первая, не она последняя. Ох, скольким я обещал потом позвонить и не позвонил. Только за сегодняшнюю ночь штук пять набралось. Или шесть. А по стране… Хорошо погулял. Есть что вспомнить. А есть что забыть. Это природа. А природа, она разная. Один всю жизнь с одной, ему хорошо. А другой медсестру по пути из реанимации в морг за задницу держит и крышку гроба без помощи рук поднимает. Потому что – природа. А против природы не попрешь. Вот я и не пру.
Скоро Оля приедет с дачи. Ко мне. Любит! Попеременно. То дачу, то меня. А ночь эту проклятую – забыть и растереть. Как не было ее. Как и этой записной книжки нет. И имен нет. Не было Лерика, Светика, пасхальной чувишки, Дани, Таньки-пионервожатой, девиц из Подольска, которые небось до сих пор вспоминают, как они с Брежневым… Да и прочих нет. Ни-ко-го нет.
И вот записная книжка летит в окно. Распахивается в рапиде и листочки, неровно планируя, падают на мостовую и тротуар Савельевского (ныне Пожарского) переулка будущей Золотой мили славного города Москвы. И из каждой странички при приземлении вылетают чувишки и в беспорядке заполняют пространство от Остоженки до Курсового переулка. Господи, сколько же их! И все кричат снизу:
– Ты обещал перезвонить…
– Я жду…
– Сколько можно…
– Ми-илый…
– Позвони, Мишка…
– Ты все забыл?..
– А тебя все нет и нет…
– А меня уже нет…
– И меня…
– На Приморском бульваре…
– Код Питера 812…
– А в Нелидово со мной никто…
– В Цахкадзоре сейчас лето…
– Ты летом обещал…
– И не позвонил…
– Сережка уже старше тебя тогда…