Жасминовые ночи
Шрифт:
Днем она бродила по узким улочкам Бейоглу. Ей нравился этот старый район, его сумрачные переулки, где в мясных лавках лежали бараньи головы и аккуратно заплетенные в косичку потроха, где на прилавках овощных лавок красовались красные помидоры, темные баклажаны, толстые пучки зеленой петрушки, а в больших стеклянных банках, словно драгоценные камни, сверкали консервированные фрукты.
Она немного постояла, глядя, как две старушки щупали картофель и разглядывали яблоки с тем же суровым вниманием, как и Тан на Кардиффском рынке, а потом направилась на Истикляль, широкую торговую улицу с толпами модно одетых горожан, и там вскочила на трамвай. Вышла она не на той остановке, шагала пешком полмили, но потом нашла то, что искала: временное пристанище Клива – узкое, обветшавшее здание оттоманской постройки с витражными окнами, разместившееся
На ланч она зашла в одно из скромных уличных заведений, где продавались лишь бёреки – мягкие пирожки с мясной, овощной или сырной начинкой, любимая отцовская еда. Сейчас она часто встречала на улицах, в трамваях смуглые, красивые, как у отца, лица с густой растительностью, которую требовалось брить дважды в день. Вчера она видела, как мужчина играл на улице с маленьким сынишкой, и почувствовала острый укол сожаления. Вот и у нее были когда-то счастливые времена: они с папой распевали песни, бегали украдкой за мороженым на Анджелина-стрит, но все закончилось постыдной и громкой потасовкой. Ее пощечиной – ведь она ударила его первая! – когда он порвал письмо из ЭНСА. Ее до сих пор пробирает ужас при воспоминании о том позоре. Конечно, она не простит себе этого до конца жизни. Вместе с тем ей надоело ждать его одобрения, его писем, которые она никогда не получит. Иногда ей казалось, что надо просто остановиться и перевести дух.
Стамбул, нравилось ей это или нет, снова вызвал в ее памяти образ отца, поставил перед ней вопросы, ответа на которые она не знала. Почему отец покинул этот прекрасный город с его мечетями, с бойкими, пахнущими пряностями базарами, с яркими картинами синего моря? Почему сменил его на холодные, серые улицы Кардиффа, где никто не говорил на его родном языке? Почему он не вернулся на родину? Что за источник кипящей злости чувствовала она в нем и боялась?
Позже, вернувшись в отель, она снова превратилась в певицу, а отец был изгнан из ее мыслей. Она стояла перед зеркалом в голубом платье, позаимствованном у Элли, и с дрожью думала о том, что до вечеринки у Озана оставались считаные часы. Какой ужас, зачем ей понадобилась вся эта нервотрепка? Зачем?
Она растягивала губы, чтобы лучше легла помада, румянила щеки, а в голове роился калейдоскоп мыслей. Сегодня вечером ее ждет позорный провал, она уже не сомневалась. Ведь она мало репетировала, да еще разволнуется. И набор песен странный, разнородный. Он удивит слушателей, о вкусах которых она не имела ни малейшего представления… Нет! Сегодня ее ждет триумф, ее пение понравится Озану, а потом будут Париж и Нью-Йорк. Дом тоже удивит ее сегодня – неожиданно появится во время ее концерта.
Потом она ехала на заднем сиденье машины, которую прислал за ней Озан. Сидела, закрыв глаза, и не видела ни луны, всходившей над заливом, ни рыбаков, ловивших рыбу с темных мостов, ни верующих, направлявшихся в мечеть, ни чистильщика обуви у ворот британского консульства, собиравшего свои щетки, чтобы идти домой. Она настраивалась на свои песни.
На площади Таксим к ней присоединились Фелипе и остальные – в элегантных смокингах, свежих белых сорочках, с бриллиантином на волосах. Фелипе поцеловал ей руку и объявил, что она выглядит сенсационно. Автомобиль спустился с крутой горы, повернул и помчался вдоль Босфора. Слева от них тянулся темный лес, где, по словам Фелипе, водились волки. Справа в сгущавшихся сумерках море отсвечивало медью, а огни паромов рассекали волны.
Дом Озана был великолепен – казалось, что он плыл по залитым луной водам пролива, сверкающий и величественный, словно океанский лайнер. Из него доносились мерные ритмы танго.
Лейла, обворожительно красивая, в изумрудах и бледно-зеленых шелках, приветствовала их у входа. Озан, сообщила она, весь день носился по дому и контролировал все: еду, сцену, гостевой список. Глядя в спину супруга, она закатила свои большие, черные глаза: что за человек! Чудовище!
Она отвела их в маленькую комнату на втором этаже, где музыканты сложили свои инструменты, а потом на кухню, где пять нанятых поваров и четырнадцать официантов ощипывали перепелов, рубили кориандр и укроп, толкли грецкие орехи и готовили для гостей дюжины восхитительных маленьких «мезе», закусок.
Повара засуетились вокруг Сабы, улыбались, кланялись
и предлагали попробовать то и другое. Но Саба съела только маленькую пиалу риса и божественно вкусное рагу из цыпленка. Она снова нервничала, да и вообще очень редко ела перед выступлением.– Пойдем! Пойдем! – Лейла тоже была возбуждена. Она за руку отвела Сабу наверх. В большом зале, обитом дубовыми панелями, было полно гостей; они разговаривали, смеялись. Свет дюжин маленьких свечей лился золотистым медом на шелка и атлас, на элегантных женщин с бриллиантами на лебединых шеях. В открытые окна светила луна.
Официанты сновали по залу с подносами. Звучал мужской смех, звенели бокалы. Горки розовых сигарет «Sobranie» лежали в хрустальных лотках. «О таких вечеринках мечтаешь в юности, – подумала Саба. – Мама бы упала в обморок от восторга».
– Кто эти люди? – шепотом спросила она у Фелипе.
– Да кто угодно, – шепнул он в ответ, и его усики пощекотали ей ухо. – Друзья Озана по бизнесу, киношники, писатели и оптовики, журналисты и дипломаты из посольств – по словам Лейлы, где-то сто пятьдесят гостей.
Появился Зафер Озан, осанистый и учтивый, в бархатном смокинге рубинового цвета, с галунами. Он двигался по залу, сканируя взглядом толпу, даря улыбки и поцелуи, пожимая руки, с чинным и сдержанным кивком принимал бесчисленные комплименты, словно говоря: а вы чего ожидали?
Он строго-настрого приказал Фелипе не начинать, пока гости не пообщаются между собой и не выпьют по паре рюмок. Ровно в десять часов он многозначительно взглянул в их сторону и постучал пальцем по циферблату. Гул толпы сменился полной ожидания тишиной. Открылся занавес, на сцену упал луч софита.
– Приготовились, – спокойно произнес Фелипе, обводя взглядом музыкантов, и, подняв красиво выщипанные брови, посмотрел на Сабу.
Дыши глубоко. Расправь плечи. Crepi il lupo!
И они начали. Первая песня, «Зу Зу Газу», была абракадаброй, сочиненной Фелипе для затравки. Карлос взял быстрый темп, пальцы Фелипе летали над гитарой, Саба прыгала, пела, приплясывала, растворяясь в экстазе; наконец, песня закончилась, зрители заревели и захлопали. Улыбка Фелипе сказала – сработало! Все незначительные, постепенные усилия на репетициях, когда накапливалась техника, делались и исправлялись ошибки, когда исполнители определяли, где придержать, а где отпустить темп, сделали свое дело. Песня прозвучала без всяких усилий, а вечер сразу сделался волшебным. Саба поняла, что не променяла бы даже на миллион фунтов стерлингов этот восторг от их безупречной работы.
Далее последовала «Извечная черная магия» [126] ; Фелипе сложил губы трубочкой и выдал имитацию Сэчмо [127] и дувапбабаббинг. Потом была красивая турецкая песня «Прощальный поцелуй» [128] и, наконец, «Две любви» [129] . Сплошное удовольствие – Сабе нравилось все.
Свечи догорали, и зал погрузился в туманный полумрак; луна, похожая на гигантский спелый персик, висела над темной полосой азиатского берега. Рыбаки, наслаждавшиеся в своих лодках бесплатной музыкой, отправились по домам. С верхнего этажа доносился приглушенный смех. Фелипе сказал, что там для гостей приготовлены кальяны и полоски кокаина. Он и сам пару раз поднимался туда во время их перерывов. После полуночи джаз-группа, работавшая теперь как хорошо смазанный механизм, исполнила попсовые хиты: «Голубая луна» и «Ты сегодня прелестна» [130] .
126
«That Old Black Magic», из репертуара Эллы Фицджеральд.
127
Satchelmouth (англ.) – «Рот, похожий на сумку» – прозвище Луи Армстронга. – Прим. пер.
128
«Veda Busesi».
129
«J’ai Deux Amours», из репертуара Жозефины Бейкер.
130
«Blue Moon» и «The Way You Look Tonight».