Жатва

Финоген работал в лесозаготовительной конторе, считал себя городским человеком и растил бородку клинышком.

Откинувшись на стуле, он слегка позировал перед учительницей и говорил с апломбом, но с искренним оживлением. Разговор шел о книгах. В семье любили разговоры на высокие, отвлеченные темы. Финогена все слушали с удовольствием, гордясь его умом и образованностью.

— «Обрыв» — это, безусловно, стоящая книга, — говорил Финоген. — Я ее прочел и опять же в другой раз прочел. Вера, хотя и умная, но, безусловно, пропащая, порченая, как раньше бывали кликуши. Ну, а Марфинька — эта и хозяйственная и из себя ничего. Однако настоящего серьеза в ней нет. Хотя кто ее знает? — Финоген склонил голову набок и продолжал с сомнением — Может, еще подрастет, остепенится? Хотя ведь не больно и молода, годков двадцать ей, как я полагаю. Марк — это мужик, как все мужики. Он свое взял — и ищи-свищи! А Райский — это хлюст. Этаких и сейчас много скачет. Это, безусловно, самая вредная порода. А вот кто хорош, так это бабушка — умная, рассудительная женщина, ничего не скажешь! Она хотя и путалась в молодости с соседом, но себя не уронила. Годков пятнадцать сбросить, так лучшей жены не надо.

— Для кого ты жену по книжке ищешь-лищешь? — спросила Степанида. — Или себе вторую приглядываешь по нынешним обычаям?

— Это я о Петруньке беспокоюсь, — усмехнулся Финоген.

Петр приподнял голову. Из-за листьев герани блеснула улыбка, такая же быстрая, как у Василия:

— И то правда, побеспокойся обо мне, братушка, а то я сам не угадаю невесту выбрать!

— Не об этом тебе надо думать! — нахмурилась Степанида и ласково обратилась к учительнице: — А вот вы, красавица моя, Елена Степановна, почему замуж не выходите? Девушка вы красивая, образованная, одежда у вас нарядная, чай, вам от женихов отбоя нет. Чего ж вам жить в одиночестве?

— Она меня дожидается! — опять сверкнул зубами Петр из-за пышной зелени.

— Не пойдет она за тебя, за озорника. У нее хороших-то женихов, чай, пруд пруди!

Степанида прекрасно знала, что учительница живет одиноко. Разговор о женихах она завела отчасти из любопытства, а главное, от скрытого желания сказать что-нибудь неприятное «чужой», которая, на взгляд Степанвды, живет легкой жизнью и держится барышней, не имея ни мужа, ни приданого, ни дома.

Учительница покраснела, улыбнулась и сказала:

— Во время войны не до женихов было, Степанида Акимовна. А теперь я думаю поступать в педагогический институт. По новой пятилетке, учебных заведений будет еще больше, чем до войны. Скоро у нас все учителя будут с высшим образованием, и мне не хочется отставать от людей.

Когда учительница собралась уходить, Степанида долго уговаривала ее:

— Оставайтесь ужинать, красавица наша! Не побрезгуйте нашей необразованностью!

А когда учительница ушла, Степанида плюнула:

— Тьфу! Обтянулась кофтой, ровно голая ходит!

— Учительница! — неодобрительно сказал отец. — Платье выше колен. Чему такая научит?

И снова повеяло на Василия тем спертым воздухом, от которого он бежал когда-то.

— За что обсмеяли девушку? — нахмурившись, сказал он. — Она по добру пришла к вам, а вы… Слова у вас, как угар!.. Нынче днем заглянул я к Любаве Большаковой, вдова, живет с пятерыми детьми, трудно ей, а дышится легче, чем у вас, словно воздуху в избе больше. А к вам войдешь, как в погреб сунешься.

— Чего ты вскинулся? — отозвалась Степанида. — Уж и пошутить нельзя? И «погреб-то» тебе и «угар»! Садись-ка лучше к столу, чем честить отцовскую избу.

Она поставила на стол чашку кислых щей, нарезала хлеб, выложила ложки:

— Садитесь к столу. Благослови, отец…

Ели из одной миски, ели обрядно, неторопливо, чинно, соблюдая черед, ели так, словно делали очень важное дело. Разговоров за столом не полагалось, и только изредка перекидывались фразами:

— Передайте хлеб…

— Бог спасет…

Когда выхлебали почти всю юшку, отец постучал по миске ложкой и коротко сказал:

— Таскать!

Тогда стали черпать юшку со дна вместе с говядиной. После щей ели холодец, картофель с маслом и солеными огурцами, пироги с груздями. Перемен было много, но ели от каждого блюда помалу: таков был обычай.

Напоследок Степанида подала самовар и в честь гостей — бруснику в меду, земляничное варенье на сахаре и смородиновое на патоке.

После ужина, когда сноха убрала посуду, Степанида сказала:

— Не люблю, когда руки опростаны. Давай-ка, сношенька, покрутим веревочку.

— Опять веревочка! — с досадой сказал Василий.

В нем еще не улеглось раздражение, вызванное насмешками над учительницей.

— А чем тебе веревочка не угодила?

— А уж одним тем, маменька, что она из чужого лыка! Богу молитесь, а за лыком тайком ходите в чужой лес!

Василий знал, что говорит лишнее, но в характере у него была иной раз доходившая до грубости прямота. Он, как всегда, хотел и не смог сдержаться и сердился за это на себя, на Степаниду, и черные глаза его неспокойно блестели.

Степанида нахмурилась. Она не хотела ссоры, но и уступить не могла:

— Леса не чужие и не наши. Леса от бога.

— Капуста у вас на огороде тоже от бога, а попробуй притти кто-нибудь по капусту, не спросясь вас? Что тут будет!!

— Леса не сажены, земля под ними не копана… А ты для отца с матерью липового лыка пожалел?

Братья и отец молчали. Сноха сказала торопливо:

— Не мы, так другие лыко-то обдерут. Все равно, на мы, так другие.

При этих словах Петр усмехнулся и вскинул странный, остро-наблюдательный взгляд на отца. Лицо отца одеревенело, глаза скрылись под бровями.

— Хочется же людям подработать, — продолжала сноха.

— Ну вы, я гляжу, в этом не нуждаетесь, — отозвался Василий.

— А давно мы поднялись? Нам несладко приходилось. Давно ли отец-то мельником стал? Всю войну на конном канителился.

Слова Степаниды хлестнули Василия: «Поняла ли она, каким словом обмолвилась?» Сразу всплыли в уме недомолвки и смутные намеки, которые он слышал. Сразу стало жарко и неловко сидеть. Он отодвинулся от стола так, что стул загрохотал по полу, и, еще не успев обдумать своих слов, сказал:

— Ну и что же, что мельник? На конном дворе и на колхозной мельнице не одни трудодни?

Наступило молчание — такое напряженное, что Василий услышал дыхание отца и отчетливое тиканье часов.

Финоген наклонил голову, Анфиса засуетилась у стола, и только Петр оставил работу и в упор, с острым любопытством смотрел на отца и на Василия.

Степанида выпрямилась:

— Ты к чему это подводишь? Отца с матерью хочешь судить? Ты бы сказал нам спасибо, что в сорок втором мы с отцом твоих дочерей выкормили. Из сил выбивались.

Василий едва слышал мачехины речи. Мысли его метались, вытесняя одна другую.

Новое зеркало. Новенькие комод и зеркальный шкаф. Новый забор. Последний год на трудодни давали совсем мало. Как же это?..

Отец встал и подошел к Василию. Лицо его было не гневным, не обиженным, а напряженным, жалостным и непонятным.