Жажда смысла. Человек в экстремальных ситуациях. Пределы психотерапии

В таких запредельных ситуациях полного опустошения Я и самоотчуждения попытки найти метафизический смысл страдания оказываются бесплодными. Ханс Занер предостерегает от наносящих ущерб телеологических концепций боли (Saner, 1992, S. 98). Перед лицом пыток, которые намерены сломать человека физически и морально, нам приходится признать бессмысленность и бесцельность этой боли. Физическая и душевная боль, как и страх, в известных «нормальных» пределах выполняют определенную функцию в организме, но за этими пределами абсолютно бессмысленны.

В своей книге «Тело, полное боли. Загадки уязвимости и изобретение культуры» Элен Скэрри очень детально описывает тотальность и абсурдность боли:

«Поначалу боль еще не является „самим человеком“, но в конце концов затмевает все, что не является „ею самой“. Сначала она лишь ужасающий, но как-то ограниченный внутренний факт, но в конце она навязчиво овладевает всем телом и даже выходит за его пределы, охватывает всё – внутреннее и внешнее – на своем пути, делает все до неприличия неразличимым и разрушает все, что ей чуждо или может помешать ее претензиям…» (Scarry, 1992, S. 83)

В конце концов, как пишет Беккер, последствием этой абсурдности становится парадоксальная установка сознания, когда жертвы пыток «в деструктивности чувствуют себя как дома». Бывший узник, например, может тосковать по тюрьме, потому что на свободе он не находит себе места. Альфред Дреес описывает безнадежность одного из своих пациентов, пережившего пытки:

«Что-то в нем остановилось, и ему пришлось дальше жить без сил и смысла, без желаний и надежды, без увлеченности и сопротивления» (Drees, 1991, S. 113–141).

Бенедетти пишет о психотических пациентах, что они свыклись с тем, что отныне и навечно внутренне мертвы, и «любое проявление нового в их жизни означает для них лишь помеху, новую опасность и смятение» (Benedetti, 1980, S. 146).

Психическое насилие превращает любое проявление жизни в своего рода умирание, так как боль символически замещает смерть. В разговорной речи есть выражение для экстремальной боли: «Я будто сто раз умер». Сильнейшая боль отбрасывает нас в состояние, когда еще нет слов, чтобы ее выразить. Тот, кто переживал интенсивную боль, знает, что она до конца невыразима, что при таком запредельном переживании возможны лишь жалобные стоны, «обрывки» языка. Тогда выздоровление или «восстановление» (Becker, 1992, S. 156) будет означать возможность заново обрести голос, выйти из состояния потери дара речи, снова уметь выражать в словах внутренний и внешний мир. Карин Лоренц-Линдеманн очень хорошо сказала об этом, что нужна целая жизнь, чтобы «интегрировать страдание в образное представление о себе и других, не отделяясь от воспоминаний о смертельной угрозе» (Lorenz-Lindemann, 1991, S. 199–215).

То, что экстремальная боль непередаваема, неизбежно приводит к тому, что люди, подвергшиеся пыткам, и годы спустя не находят слов, чтобы выразить пережитое.

«О самом главном почти никогда не говорится… То, что произошло, настолько выходит из ряда вон, настолько болезненно, что тебе хочется это забыть и ты рассказываешь только то, что, по-твоему, люди поймут… Я думаю, что самое важное – оно и самое болезненное, но это не рассказывается. Нам нужно больше времени и, вероятно, чувственно более тонкая форма общения. Мы должны найти или создать другой язык, шокирующий и проникающий до самых глубин. У нас нет слов, которые могли бы описать ситуации, подобные дантовскому аду, которые возникают при пытках и воспринимаются нами как безумие, сюрреализм и кошмар» (Forest, 1991, S. 146).

Нарушение речи подобно непрекращающемуся триумфу палача над жертвой и ведет к пропасти социальной изоляции, где царят одиночество, беспомощность, отчаяние и тревога. Язык позволяет нам соприкоснуться в общении с другими людьми, с иными внутренними мирами, разделить с другими свои переживания, поэтому утрата этого средства самовыражения приводит к разрыву отношений между людьми и лишает индивида одного из важнейших жизненных смыслов.

Обычный масштаб кризисов и страданий из-за трагичности и изломов существования мотивирует человека к развитию, и этот процесс широко представлен в языке и культуре. Но абсолютно запредельная боль и страдание при пытках, напротив, приводят к утрате языка и смысла. Поэтому попытка восстановить свой мир словесно и письменно – это очень важный путь от «самоотвержения» (Амери) к самоутверждению.

Переживания жертв пыток переходят все границы представимого в отношении жестокости человеческого поведения и способности выдержать нечеловеческие муки. Если мы рассмотрим широко распространенное во всем мире сексуальное насилие как один из способов пытки, то станет ясно, что «смыслом» этого уничижающего ритуала является обескураженность и дезинтеграция жертвы, уничтожение ее субъектности. Особенно часто жертвами сексуального насилия становятся женщины. На глазах их собственных детей их насилуют дрессированные собаки, женщин сексуально возбуждают с помощью кошек и крыс, их гениталиям причиняют боль электротоком, их терроризируют, вводя во влагалище и задний проход ружейные стволы. Внедрение во внутреннее пространство тела приводит к полной утрате самоуважения и достоинства. Когда границы тела прорваны и разрушены, происходит тотальная потеря самоконтроля.

Женщинам увечат груди и гениталии, подвешивают их за грудь, вспарывают живот, заставляют мастурбировать и смотреть и слушать, как других женщин мучают сексуально, – все это призвано разрушать физически и психически, и в дальнейшем наносит огромный ущерб любому сексуальному переживанию. Подобным же образом происходит сексуальное насилие и среди мужчин. Мужчину дискредитирует то, что с ним обращаются как с женщиной (Seifert, 1993). Сексуальное выражение агрессии унижает и обесценивает личность. При этом уничтожается сексуальная идентичность – важный аспект личностной идентичности.

Во время массового насилия в бывшей Югославии сексуальное насилие в отношении женщин было «нормой» и частью военной стратегии. В нем есть такой аспект, который может быть понят как специфически половой. Патриархальная культура держит эмоциональную дистанцию по отношению ко всему женскому и придает женщине меньшую ценность, и это является благодатной почвой для ненависти ко всему женскому. Изнасилование женщин является «правилом» любой войны, стимулом для армии и воплощает в себе «часть мужской коммуникации». События войны в бывшей Югославии показывают, что изнасилования играют свою роль в деморализации противника и в мобилизации на борьбу с врагом. Сексуальное насилие над женщинами в военное время пытается разрушить культуру противника и «опирается на культурно обусловленное пренебрежение к женщине» (Seifert, 1993).

В своей книге о войне в Боснии Бернард и Шлаффер придерживаются сходного мнения:

«Слишком простым оказывается объяснение, что женщину принято считать собственностью мужчины, и тот, кто злоупотребляет своей собственностью, унижает и себя самого. На каком-то особенно архаическом уровне женщины видятся как другой народ, олицетворяют группу иных людей: кто уничтожает женщину, уничтожает коллективного врага» (Bernard, Schlaffer, 1993, S. 90).

Также возможен вариант, что женщина олицетворяет для палача самою жизнь и он хочет триумфа и полной власти над представителем жизни, над жизнью и смертью.

К арсеналу пыток относится и такой способ, как внушение жертве, что вся ее последующая жизнь будет вечно ущербным, бессмысленным и безысходным «растительным» существованием. Жертв убеждают, что потом никто не поверит их рассказам о том, что на самом деле происходило и что их сочтут безумными. Одна из явных целей палача – выпустить жертву из камеры пыток в деморализованном и сокрушенном состоянии «тени, похожей на человека», чтобы другим было неповадно противостоять господствующему режиму. Пытка навечно «выжигает каленым железом» клеймо в душе, чтобы жертвы никогда не забывали, что больше ни за что не должно повториться то, что произошло, чтобы они выжили, но никогда больше не смогли бы жить. Похожим образом воспринимал «яд Освенцима» Примо Леви: он так разъедает и пожирает человека изнутри, что даже те, кто вернулся, остаются побежденными и сломленными.