Жажда справедливости. Избранный

Потом человек нашарил за собою графин, вытащил его, обтер грязнущим платком горлышко, вероятно, вследствие брезгливости, и, задрав кверху свою невозможную рожу, избавил графин от воды, напоминая при этом сливной бачок в уборной в активном состоянии. Тем же платком вытер торчащие усы. Поставил графин на место и произнес:

—Поздравляю вас с днем рождения, мосье Семечкин. Вам уже сорок, ежели не ошибаюсь. Время одуматься и прекратить пить, друг мой, запоями. Пора, когда вы не знали, что есть похмелье, прошла, не правда ли?

После на весь зал прозвучала рожденная чревом козлоподобной личности шумная отрыжка. Платок-скатерть отправился обратно в карман.

—Кто вы?— наконец заставил зашевелиться парализованные страхом губы Николай. Он немного пришел в себя, но испуг никуда не делся. Андреевича мозг беспрестанно работал, пытаясь разобраться в столь неестественной ситуации.

—В данный момент это особого значения не имеет. Хотя вы можете называть меня Ипполитом Ипатьевичем.— Личность почесала свою невозможную бороду и громко икнула, от чего затряслось трельяжное зеркало.

—Но к-к-к…ак вы пришли оттуда?— Семечкин указал дрожащим пальцем на зеркало.

—О-о-о,— протянул Ипполит,— в этом нет ничего удивительного.

И тут затрещал телефон рядом с телевизором. Ипполитом назвавшийся подскочил к аппарату и снял трубку.

—Козлов… Да, сир!.. Уже здесь…— Он отвратительно причмокнул, открыл пасть, зевнул, слушая голос из трубки, а потом произнес: —Как прикажете… Ага… Ждем-с, ждем-с.

И положил трубку на место.

—Что вам нужно?— вполне резонно спросил Семечкин и неожиданно даже для себя вспылил: —Какого черта?!!

—Хе-хе,— захихикал Ипполит, икнул вновь, а потом добавил: —Именно, именно,— как вы изволили метко выразиться,— какого черта. Мне же нужно где-то жить? Да-с. И жить я собираюсь именно здесь, да будет известно вам.

Столь наглое обоснование присутствия оной поганой личности в квартире вызвало шквал неприятных и даже тревожных мыслей у Семечкина. Он теперь вполне здраво соображал, но от этого ему было только хуже. Мозг его взял на себя непосильный труд по обработке противоречивой информации. И чем дольше Николай Андреевич размышлял, тем все менее и менее понимал, что происходит, ко всему прочему решил, что крыша его от постоянного употребления спиртосодержащих веществ отъезжает в неведомые дали. Даже почувствовались какие-то зарождающиеся боли в лобной доле. Голова Николая Андреевича задымилась бы от напряженной работы, кабы не звонок в дверь, прозвучавший, как сигнал тревоги. Этот звонок заставил Семечкина вздрогнуть, и поток мыслей вызвал озноб по всему телу. Вдруг подумалось, что звонок находится в непосредственной связи с разговором Ипполита по телефону,— более того,— со страху Семечкину почудилось, что столь знакомый и надоевший до чертиков голос звонка изменился и теперь напоминает вопли дерущихся котов. Но, конечно, сие никак не могло быть правдой,— звонок звучал так же, как и обычно, то есть таким голосом, о котором говорят: «И мертвого подымет».

Николай Андреевич, пытаясь унять дрожь в ногах, бросился открывать. А, открывши, попятился назад. И следует отметить, было от чего: в проеме стоял высокий господин в черной блестящей шубе и бобровой шапке. Низким голосом он сказал:

—Здравствуйте, здравствуйте, достопочтенный Николай Андреевич. Я весьма рад находиться у вас в гостях.

И хотя никто его не приглашал (помутневшим рассудком Николай понимал, что сделать он этого еще не сумел), вошел в квартиру. Но он был не один; за ним проследовали еще два субъекта, один из которых держал на плече огромного пестрого нагловатого попугая. Другой субъект оказался девицей с абсолютно бледным, но поразительно красивым лицом. Девица вошла последней и захлопнула за собою дверь.

—Здравия желаю, сир!— проскрипел появившийся в прихожей Ипполит.

—Что же, достопочтенный господин Семечкин, вы гостей в прихожей-то держите?— Первая за гражданином в шубе вошедшая личность сказала это так, словно у нее на носу имелась прищепка, гнусавым, как у переводчика импортных фильмов, голосом.

А попугай на плече гнусавого гражданина, прищурив глаз, протрещал:

—Да что с ним говорить?! На дыбу его!

От этого рассудок у Андреевича вновь помутился, он раскрыл было рот, но захлопнул его, и зубы по-волчьи клацнули.

—Я, э… э… то…— Он икнул и опять повалился в обморок.

—Современные люди ужасно нервозны и пугливы до безобразия,— скрипел Ипполит, перетаскивая вместе с личностью, имевшей на плече попугая, именинника в зал.

—С какою только мразью по роду службы не приходится иметь дело. Тьфу ты, гадость!— в сердцах откомментировал сие происшествие попугай и засмеялся дурным неестественным смехом.

Это было все, что услышал Николай, перед тем, как провалиться в небытие бессознательного состояния.

* * *

Николай Андреевич открыл глаза и решил было, что его перетащили в другое помещение. Однако, хорошо осмотревшись, понял,— он находится у себя дома. Только с комнатой произошла сильнейшая метаморфоза. Конечно, мебель никуда не делась, но многие вещи, появившиеся здесь невесть откуда, изменили всё.

На месте ярко-желтых шелковых висели тяжелые красные плюшевые с золотым подбоем и золотыми же кистями шторы. Они полностью закрывали окна, и тускло-красный свет, исходивший от них, вызывал чувство нереальности происходящего. Телевизор был накрыт черным материалом. На нем находился золотой канделябр с семью горящими свечами. По центру стола, сокрытого под красной бархатной скатертью, стояло пятисвечие, а вокруг него— множество пузатых бутылок. Тут же имелась разная посуда: золотые кубки, тарелки, рядом с коими лежали, разбрасывая блики от зеркальной поверхности, приборы. В тарелках, вазах, чашах находились разные фрукты. Был здесь и черный виноград, и апельсины, и яблоки, и сливы, и еще фрукты, коих ранее Николай Андреевич никогда и в глаза не видел. Рядом с канделябром в хрустальной конфетнице возвышалась гора шоколада причудливой формы.

За столом справа на невесть откуда взявшемся стуле с высокой спинкой восседал рыжий человек, одетый в духе XIX века, и поглощал виноград. Накрахмаленные манжеты и воротник его белейшей сорочки сверкали в свете свечей.

Во главе же стола спиною к окну находился тот самый, что вошел в квартиру в черной шубе. Теперь шубы на нем не было, а имелась свободная с кружевным воротничком и кружевными же манжетами белейшая сорочка. Руки этого господина находились на эфесе острием вниз стоящей шпаги. Лицо его имело выразительные черты; черные, как бездна, глаза сверлили насквозь Николая Андреевича. Абсолютно седые волосы красивою прической лежали на голове. Сила, излучаемая глазами, приводила в трепет душу Семечкина.

Здесь находился и знакомый Семечкину Ипполит Ипатьевич. Он сидел напротив рыжего субъекта на деревянном табурете, который видимо позаимствовал из кухни, и листал толстенную книгу в черном переплете. Он и заговорил первым из этой компании:

—Итак, Николай Андреевич, вы очнулись.

—Я…— начал было Семечкин, но его перебил седой субъект, отнявши подбородок от рук:

—Ни слова больше! Виконт! вина господину слесарю шестого разряда!

Потом, повысив голос, крикнул:

—Вельда! Присоединяйся!

Вошла красивая, но неестественно бледная девица, облаченная в халат и белый фартук. Ипполит, соскочивши со стула, отодвинул еще один стул перед дамой. Усадили за стол и плохо соображавшего Семечкина, которому ничего не оставалось, как воспринимать это в качестве дурного сна или же,— что вполне объяснимо,— пьяного бреда. А посему реагировал он на окружающую действительность сравнительно спокойно.

Из кухни раздался звон посуды.

—Цезарь!— проорал рыжий, сплюнув в рядом стоящую тарелочку косточки от винограда,— тебе что, особое приглашение требуется?!