Жажда

– Предлагаю все-таки поужинать, – сказал доктор. – Когда мы с вами тащили этого бездельника, я заметил, что один из постояльцев уплетал жареного гуся. Почему бы нам не последовать его доброму примеру?

Я сказал, что это было бы весьма разумно, и мы с доктором вернулись в харчевню.

Внутри, как и снаружи, она представляла собой не самое приятное зрелище. Мы не имели возможности рассмотреть ее, пока вытаскивали кучера, но теперь нам ничто не мешало это сделать.

Вдоль стен располагались длинные столы, покрытые темными пятнами, царапинами и застывшим свечным салом. Стулья тут оказались на удивление крепкими, хотя слегка и поскрипывали.

В дальнем конце зала виднелся камин, сложенный из плоских булыжников, с огромной чугунной решеткой, местами покореженной и покрытой толстым слоем сажи. Его, естественно, не топили, зато, видимо, не переставали швырять в него всяческий мусор.

Пол сооружен был из широких шершавых досок, посыпанных мелкой стружкой и прогибавшихся при каждом шаге. Стекла на окнах едва пропускали свет из-за слоя копоти, покрывавшего их. Повсюду кружили черные мухи – каждая размером с овода, насосавшегося крови.

Тем не менее мы довольно плотно поужинали, заказали напоследок бутылку мадеры и принялись опустошать ее у холодного камина.

– Как это ни удивительно, но содержатели харчевен почти всегда, даже в условиях голода, способны раздобыть какую-нибудь вполне сносную снедь, – проговорил Мериме, разглядывая этикетку на бутылке, уже полупустой. – Вероятно, здесь сказывается дух конкуренции, когда каждый стремится во что бы то ни стало обойти коллег.

– Возможно, – легко согласился я.

После еды и вина мне хотелось завалиться в постель, но мысль о том, что через несколько минут подушка и простыни станут мокрыми от пота, не позволяла осуществить это желание.

Доктор поставил бокал на подлокотник старого, обшарпанного кресла, извлек из кармана сюртука кисет и трубку, тщательно набил ее и закурил. Сизый дым медленно поплыл над его головой, придавая Мериме сходство с фантомом.

– Вы ведь не курите, насколько я помню? – спросил он, делая между затяжками глоток вина.

Я отрицательно покачал головой.

Мой взгляд рассеянно блуждал по харчевне, выхватывал из полумрака то одну, то другую деталь.

– И правильно делаете. Табак вреден, – заявил Мериме. – Говорю это вам как врач.

– Зачем же вы сами курите? – спросил я.

Однако меня в этот момент больше интересовал не ответ доктора, а картина, висевшая над камином. Она выглядела очень старой и производила на меня неприятное, даже зловещее впечатление. Трудно объяснить причины, но полотно, украшавшее зал харчевни, казалось мне осколком древней эпохи, жестокой и темной, когда мракобесие обуяло даже самые мощные церковные умы, а население впадало в массовые психозы, гонялось за ведьмами, разоряло могилы в поисках вампиров. От холста буквально веяло Средневековьем, причем в его самых отвратительных проявлениях. Это казалось мне особенно странным потому, что написана она была явно не ранее позапрошлого века.

Я сидел и смотрел на холст в тяжелой раме. Это был семейный портрет. Судя по одежде, люди позировали для него где-то в начале семнадцатого столетия. В центре находился мужчина с суровым взглядом светло-голубых глаз, тонкими, почти прямыми бровями, коротко подстриженный. Справа от него стояла высокая рыжеволосая женщина, очень худая, с таким же спокойным и суровым взглядом. На переднем плане, перед мужчиной, сидела девушка, почти ребенок. Ее темные волосы были заплетены в толстую тугую косу, спускавшуюся на небольшую, только формирующуюся грудь. Широко распахнутые зеленые глаза смотрели прямо и чуть насмешливо.

– Курю потому, что привык, – ответил доктор, пока я разглядывал картину. – Великая сила – привычка. Благодаря ей мой двоюродный брат до сих пор состоит в браке, а медицина по сей день воспринимается большинством людей как шарлатанство.

– Но вы же не станете отрицать, что во многих отношениях это правда, – заметил я, надеясь, что мой спутник не обидится.

Мериме задумчиво выпустил несколько колец дыма.

– Конечно, нами не до конца изучены некоторые физиологические процессы, – признался он, – но дело ведь не в том, помогает та или иная микстура от геморроя. Важно то, что цель медицины – досконально исследовать человеческий организм и понять, как исцелить болезнь. Бывает, что врачу не удается справиться с недугом, но мы всегда к этому стремимся – в меру своих скромных сил и возможностей.

– Я и не говорю, что доктора пытаются обманывать пациентов, – сказал я, хотя мог бы рассказать Мериме о лекарях, которые сами не верят в то, что прописанные ими средства помогут страждущим, и думают лишь о получении гонорара.

Но Мериме, должно быть, искренне верил в самоотверженность эскулапов или же в свои годы оставался романтиком от Гиппократа. Спорить со мной он не стал.

Я рассеянно улыбнулся ему и огляделся в поисках того человека, который мог бы рассказать мне, что за семья изображена на картине. Однако поблизости не оказалось ни половых, ни хозяина трактира. Поэтому я решил обратиться с вопросом к человеку, в одиночестве сидевшему за соседним столиком. Он был одет в темную куртку и такие же штаны, на ногах – кожаные сапоги на толстой подошве. На вид ему было лет шестьдесят, и я подумал, что он вполне может знать историю появления здесь древнего полотна.

– Эй, любезный, – сказал я, поворачиваясь к нему. – Не мог бы ты удовлетворить мое любопытство по поводу картины, что висит над камином?

– Охотно, сударь. Это портрет семьи Вышинских, польских князей. Они жили в Кленовой роще, правда, давненько, еще в начале позапрошлого века.

– А сейчас? – спросил я.

– Никого не осталось. Как дочка ихняя померла, так Вышинские отсюда и уехали.

– Ты, наверное, не знаешь имена этих людей, – без особой надежды проговорил я.

– Отчего же? Отца звали Владек, а мать – Марина. Это они тут и нарисованы, – мой собеседник ткнул пальцем в картину.

– А девушка на первом плане – их дочь? – уточнил я на всякий случай, снова поворачиваясь к полотну.

– Да, это она. Виолетта. Ей было всего шестнадцать, когда смерть пришла за ней.

– Отчего она умерла?

– Неизвестно, ваше благородие. Это ведь было давно. Однако слыхал я байку, будто она зачахла от несчастной любви, бедняжка. Должно быть, наши мужики эту сказку и сочинили. А вернее, что бабы.

– И кто же был ее избранником? – поинтересовался я, вглядываясь в тонкие черты лица этой девушки, умершей так рано.

От них веяло чем-то холодным, жестким и властным. Юная особа, жизнь которой сгубила несчастная любовь, по-моему, должна была бы выглядеть совсем не так. Гораздо больше она походила на роковую красотку из тех, что отбивают чужих мужей, а затем бросают их, отдают предпочтение молодому любовнику. Во всяком случае, слово «бедняжка» едва ли подходило ей.

– Кто был избранником? – переспросил мой собеседник. – Да ее отец. Поговаривали, что Виолетту отравила собственная мать. Из ревности.