Желания

Но лабиринты дома, похожие на ловушки, удерживали ее очень долго. Первые недели Юдит считала их настоящей шкатулкой с сокровищами и думала, что они никогда ей не наскучат. Однако не все достопримечательности интересовали ее в равной степени. Например, автомат, охранявший вход в бальный зал, так поразивший Юдит во время первого визита в детстве, теперь оставил ее равнодушной. В самом бальном зале огромная обсидиановая статуя тоже не заинтересовала ее, несмотря на десятки капелек воды, выступавших на поверхности камня под действием медленного горения редких пород дерева, лежавших во всех каминах. На чердаке Юдит обнаружила декорации, которые создавал Эффруа к каждому празднику на «Дезираде». По их фактуре она догадалась, что большая часть декораций относилась ко времени Ирис, как бы сказал Командор; это было все, что осталось от пышных празднеств той эпохи. Но эта тайна показалась ей простой, слишком явной, лежащей на поверхности. То, что она искала, должно было пролить свет на необычность виллы. Ведь дом каким-то образом влиял на ауру Командора? Разглядывая мебель и наполнявшие помещения безделушки, Юдит наконец поняла, что все дело в мельчайших деталях, а вернее, в скоплении незначительных деталей, гармонировавших друг с другом. Часто это были даже не сами предметы, а их отражения. На повороте какой-нибудь галереи широкие занавеси открывали лаковый китайский сундук, напротив которого стоял комод, а на нем постоянно зажженная лампа освещала гримасничающую, казавшуюся живой фигурку. А при любом другом освещении фигурка оставалась безжизненной. Или в полутьме вдруг возникали змеевидные перила маленькой лесенки; их тень на белой стене обвивалась кольцами вокруг посетителя. Ни один орнамент на стеновой панели или двери не остался без какой-нибудь ужасной фигуры, словно внезапно вырванной из глубокого сна первым же зажженным канделябром. Десятки зеркал бесконечно отражали какой-нибудь один образ и возрождали в зависимости от времени дня разноцветные полупрозрачные формы: тень какой-нибудь смешной статуэтки, сконцентрированную в призме флакона с духами, фигуру карты Таро… Словом, здесь было редкое обрамление, изысканный и извращенный декор, вызывавший головокружение — головокружение, так необходимое для живописи Юдит. Но оставалась еще одна тайна, пока еще скрытая от нее «Дезирадой»: тайна черного света. Очевидно, ответ надо было искать в самом Командоре, а не в его доме. Но как приблизиться к нему, чтобы приноровиться к этому свету? Неужели для этого придется разделить с ним постель и стать той, кем он ее называет — его сестрой или его второй душой? Сначала, когда он говорил так, Юдит не придавала этому значения. А он говорил дни и ночи напролет. Когда она прекращала рисовать, они садились в маленькой гостиной, обустроенной для просмотра кинофильмов. Один из слуг демонстрировал на экране, висевшем над неработающим камином, один из шедевров Командора. Обычно у ног Командора всегда стояла зажженная лампа и Юдит внимательно наблюдала за выражением его лица, не упуская ни одного нюанса.

Почти безразличная к разворачивавшемуся на экране действию, она время от времени набрасывала в темноте пришедшие ей на ум образы. Это были лихорадочные, короткие ночи, заканчивавшиеся в постели Леонор, куда Юдит забиралась ради нескольких часов беспокойного сна: во сне ее преследовали увиденные накануне фантасмагории, а на следующее утро она пыталась изобразить их на своей картине. Ровно в четыре часа ее навещал Командор, начиная разглагольствования с одной и той же фразы: «Ты далеко продвинулась?» Без малейшего смущения Юдит показывала ему свою работу. Она задумала серию из семи полотен. «Так что я никогда их не закончу…» Командор так боялся услышать, что ее серия закончена и она уходит, что все время говорил ей: «Работай лучше, Юдит Ван Браак. Юность — это всего лишь миг». И начинал рассказывать.

У него было только три сюжета: Ирис, остров и фильмы, которые он продюсировал. Что касается фильмов, — возможно, все дело было в слухах о конце света, будораживших мир? — он говорил о них, как о чем-то великолепном, но давно прошедшем: «Используя свое золото, я дал жизнь самым прекрасным образам этого времени, Юдит. Я извлекал красоту отовсюду, где бы она ни скрывалась. Я был рудокопом, как старый король Мануэль, рудокопом красоты. Как он на Рокаибо, я был абсолютным хозяином. Я мог создавать, а мог разрушать. Я нуждался во власти, понимаешь, я не исцелился от смерти Ирис. На острове я тоже испытал безумие. Видишь это рубец…» И он показал ей длинный бледный шрам, рассекавший его правую щеку. «Падение со склона вулкана. Там меня и нашли. Я не помню ничего, кроме этого падения…» И он снова заговорил о власти: «В самых безумных своих мечтах я говорил себе, что с таким количеством золота, красоты, успеха я мог бы, возможно, одолеть дорогу мертвых. Короче говоря, стать Орфеем и вернуть Ирис…» Тогда Юдит прерывала его, просила показать фотографии умершей и дать послушать записи ее голоса. Командор тут же отправлялся к себе в комнату, доставал из сейфа старые пластинки, ставил их на древний проигрыватель, и голос Ирис Ван Браак взлетал, как раньше, под высокие потолки, проникал в коридоры, спускался по лестницам. А Юдит писала. Она писала Ирис, остров, Леонор, чьи фотографии тоже видела. И, конечно, она писала Командора. Она не переставала его писать. Эта серия из семи картин оказалась очень трудной, хотя, по мнению всех ее профессоров, у нее всегда был быстрый и точный мазок. Все здесь было трудным: сюжеты, декорации, цвет, а особенно неосязаемая и темная аура Командора, которую Юдит тщетно пыталась изобразить.

Вскоре они с Командором остались почти одни. Сириус был более терпеливым, чем Крузенбург. Он думал, что Юдит либо быстро уберется с «Дезирады», либо уступит Командору. Но он никак не мог предположить, что Командор пристрастится к ночным разговорам с этой самозванкой в ее мастерской и что ей это не надоест. По мере того как она писала свои семь картин, Сириус заводился все больше, но, будучи верным слугой Командора, покинул «Дезираду» без единого звука. На вилле больше не звучали его медленные шаги, здесь осталась только пара азиатов, молчаливых, исполнительных, почти невидимых. Командор сказал Юдит, что это близнецы. Он привез их с Рокаибо.

— Там рождение близнецов является дурным знаком, особенно если это мальчик и девочка, как мои слуги. Их родителей прогнали из деревни, а над детьми издевались. Я взял их себе. Я тоже проклят. Более проклят, чем они, ибо потерял свою сестру.

— Сестру?! — воскликнула Юдит. — Но ты же не можешь думать, как капитан…

— Я никогда не знал, Юдит, никогда не был в этом уверен, еще меньше капитана. Мать ничего не говорила. Но когда я начал ухаживать за Ирис, Сириус предупредил меня. Он был убежден, что я сын Ван Браака. Утверждал, что моя мать исповедовалась ему на смертном одре. Но как это проверить? Леонор была сумасшедшей.

Он указал на свой правый, более светлый глаз:

— Самое неизвестное в нашей истории — это Адамс. Были ли у него глаза того же холодного цвета, как у капитана? Того же светлого и ледяного цвета, как у тебя, Юдит Ван Браак… — Он помолчал немного, прислонившись лбом к оконному стеклу. — На острове я решил все рассказать Ирис. Я думал, она достаточно сильно любит меня, чтобы разделить мое сомнение. Чтобы помочь мне нести его. За все время моего рассказа она и глазом не моргнула, по своему обыкновению изображая непринужденность, веселость, безразличие. А потом захотела искупаться. «Море смывает все», — бросила она мне. А ведь она прекрасно знала, что волны плохие. Перед тем как она бросилась в море, я прошептал ей на ухо: «Даже если в нас не одна кровь, у нас одна душа, Ирис, ты все равно моя сестра». Она ничего не ответила. Десять минут спустя она утонула.

Он вздохнул. Юдит рисовала углем. В такие минуты следовало торопиться, поскольку его черты искажала сильная, но мимолетная боль.

— Ты должна понять, Юдит. Наш союз не был ни платоническим, ни чисто сексуальным. Это было нечто среднее между дружбой и единением тел, о котором не имеет ни малейшего представления большая часть смертных. Но с тобой, Юдит… С тобой это чудо может повториться.

Командор подошел к ней. Она уже чувствовала аромат его вечной скабиозы и постаралась не отрываться от работы.

— Я терпелив, — продолжал Командор. — Я считаю эти долгие недели ожидания обручением. Я подожду, и когда-нибудь мое время придет.

Последние его слова прозвучали так, что Юдит поняла: именно он определит тот день, когда не сможет больше ждать. И она, как и другие, окажется в его власти. Она умрет от черного света.

Шли дни. Юдит никак не могла найти то, что искала. Шесть написанных полотен ее разочаровали, она повернула их лицом к стене, а седьмая картина пока даже не вырисовывалась. Юдит изменилась, она это знала. Пока она так самозабвенно рисовала, детство покинуло ее, она чувствовала себя бедной и голой — бедной оттого, что ей не удавалось написать то, что она хотела, а голой потому, что одна за другой развеивались ее старые мечты. Однако она продолжала жить на вилле, с каждым днем все больше напоминавшей тюрьму. Она могла бы уйти, но не делала этого. Двое слуг следили за тем, чтобы «Дезирада» хорошо отапливалась, и Юдит едва ли замечала суровую зиму, царившую за ее стенами.

В один прекрасный день Командор уехал в Париж. Как и обещал, он отправился в Оперу слушать Крузенбург. Он хотел взять с собой Юдит, но она отказалась, сославшись на слухи о болезни, подтвержденные скупым рассказом Драке-на. Командор боялся, что она воспользуется его отсутствием и уйдет. Он попытался заставить ее поклясться, что она останется на «Дезираде». Юдит снова отказалась: «Между нами нет клятв. И никогда не будет». — «Что это значит?» — «Что ты свободен, и я тоже. Моя единственная тюрьма — живопись». Она лгала самой себе и знала об этом. Именно Командор был ее тюрьмой, Командор и его черный свет. Пока его не было, она бродила по гостиным с окнами, выходящими на дорогу, смотрела сквозь деревья на «Светозарную». Вилла была закрыта. Значит, она очень сильно огорчила свою мать. Но разве Юдит выбрала бы такой путь к себе, если бы ее дом не был всегда открытым?

Всю ночь она прислушивалась, пытаясь уловить за мерным, регулярным перезвоном часов тихое гудение лимузина Командора. А услышала его только в полдень и почувствовала себя почти счастливой. Согласно заведенному у них ритуалу он пришел повидать ее с четвертым ударом часов. И тогда она заметила, что он изменился. А ведь она подстерегала мельчайшие морщинки, начинавшие искажать его лицо, изменяя его вид человека без возраста, делая его с каждым днем все более уязвимым, близким, человечным. До сего дня, глядя на эти неуловимые знаки, Юдит не хотелось думать, что она их причина. Она говорила себе, что лицо Командора меняется, как и все другие. Богатство, власть, сумрачная аура долго хранили его от губительного воздействия времени, но, в конце концов, старость начала брать свое, и именно в этот момент к нему случайно пришла Юдит.

Командор возобновил свои разглагольствования. Но жизнь становилась все более хаотичной. Они почти не притрагивались к еде. Командор, похоже, терял терпение. Он торопливо произносил короткие фразы, его голос становился все более низким и хриплым. Юдит уже начала думать, не заболел ли он. Спала она так же мало, как Командор. Она рисовала весь день и всю ночь. Ей хотелось поймать малейшие возрастные изменения в его лице, новые морщинки на щеках, увеличившиеся круги под глазами, новые пятна на руках, пока, в конце концов, он не надел надушенные замшевые перчатки. Командор оставался элегантным и всегда одевался так, словно собирался на праздник. Но, отмечая, как тщательно он выбирает костюм и заботится о своей внешности, собираясь предстать перед ней, Юдит спрашивала себя, не стоит ли за этим сомнение, еще более ужасное, чем то, что окружало его рождение: Командор вел себя так, словно ненавидел свое тело.