Желчь

— Маша, — сказалъ я жен:- прости меня!

— За что, мой другъ? — произнесла она голосомъ, который рзалъ мой слухъ; въ немь была кроткая, но холодная покорность. — Ты ни въ чемъ не виноватъ…

— Нтъ, я знаю, что я виноватъ!

— Мой другъ, я говорю, что ты не виноватъ. Я, вроятно, въ самомъ дл, такая слабая, такъ еще привыкла къ вншнему блеску, къ этимъ женскимъ тряпкамъ, что меня стоило попрекнуть ими.

— Нтъ, нтъ! — говорилъ я, слушая эти слова глубокооскорбленной женщины и зная, что каждая стремящаяся къ развитію женщина, сознавая слабость своего пола, не выноситъ ни малйшаго намёка на эту слабость со стороны мужчины.

— Я кругомъ виноватъ, я вполн чувствую…

— Ты такой добрый, мой другъ, — заговорила она. — Ты перенёсъ вс лишенія; я знаю, какъ ты выбился изъ нужды, ты и теперь выбьешься изъ нея, не падешь духомъ: но я слаба, я не успла, или, лучше сказать, не умла закалиться; я, какъ ребенокъ, любовалась твоимъ мужествомъ и попрежнему была малодушна. Только теперь я сознаю, что дйствительно меня занимали, можетъ-быть, тряпки, что я не стоила быть твоей союзницей, что я въ непростительномъ самообольщеніи считала себя равною теб. О, какъ бы много я дала, если бы было возможно воротить назадъ три дня и умереть тогда, а не теперь! — зарыдала она.

— Маша, Маша! — въ волненіи воскликнулъ я и припалъ къ ея рук своими губами.

Она наклонилась ко мн, цловала мою голову, мои глаза, ея слезы катились на мои руки, на мое лицо.

Въ эту минуту мы прощались съ прошлымъ; моя Маша самовольно, безропотно, съ неодолимой грустью, выходила изъ роли союзницы и длалась моей ученицей, рабой, а я не могъ всми силами міра передлать этого, возвратить былое. Эти поминки старой жизни ршили все. Я стать слдовать за больной женщиной-ребенкомъ, какъ нянька, какъ врный песъ, какъ рабъ, и все-таки чувствовалъ, что этотъ ребенокъ считаетъ себя и есть на самомъ дл слабе меня, ниже меня.

Сентиментальность! глупость! идеальничанье! Да, да, эмансипаторы женщинъ, такими словами встртите вы эти строки, и будете правы, васъ нисколько не потревожитъ, если ваша жена станетъ вашимъ ребенкомъ, вы требуете равноправности не для нея: вы рады тшить ее тряпками и играть роль повелителей.

А денегъ между тмъ было мало… Квартира, докторъ м лкарства для жены, вотъ т новые расходы, которые, во-первыхъ, принудили меня перемстить сына изъ дорогой школы въ гимназію, то-есть заставить его подлаживаться подъ характеры новыхъ учителей и подъ новую методу преподаванія; во-вторыхъ, заставили меня приняться давать уроки постороннимъ дтямъ, то-есть находиться постоянно вн дома, знать, что, при лежащей въ постели, раздраженной матери, дти постоянно будутъ безъ надзора. Черезъ два года жена умерла. Я остался одинъ съ дтьми, но съ какими дтьми? Съ сыномъ болзненно-раздражительнымъ въ длахъ, касавшихся лично его, и холоднымъ, безстрастнымъ въ длахъ, касавшихся другихъ людей. Съ дочерью капризной и лнивой, уже на одиннадцатомъ году думавшей о тряпкахъ, завидовавшей своимъ богатымъ подругамъ. Попробовалъ я ихъ исправить, мн казалось это не труднымъ, такъ какъ они испортились только въ какіе-нибудь два-три года, но дло оказалось неисправимымъ. Три года были для ихъ судьбы вчностью: дурное смя, говорятъ, быстро даетъ плоды и заглушаетъ хорошее, посянное съ огромнымъ трудомъ, политое потомъ… Стоитъ ли говорить о семейныхъ сценахъ раздоровъ? Стоитъ ли хвастать тмъ, что моя дочь вышла замужъ за богатаго старика, что она имла важнаго любовника, что ее считали законодательницей модъ въ пошлйшемъ свт, что она не замерзла безъ одежды на улиц, а умерла, навшись мороженаго въ безпутно-блестящемъ маскарад? Пожалуй, иные, услышавъ это, ночь не будутъ спать отъ зависти. Или вамъ угодно потшиться, какъ чиновникъ-сынъ попрекнулъ меня моею неумлостью?

— Помилуйте, батюшка, — сказалъ онъ: — вы кандидатъ университета, а вышли въ отставку, поссорившись съ директоромъ, не выслуживъ ничего.

— Я заслужилъ честное имя и спокойную совсть.

— Но этимъ вы сыты не будете. На міръ надо смотрть трезво. A la guerre, comme `a la guerre! — говорятъ французы. Если у насъ отнимаютъ все и не даютъ ничего, то и мы не должны сентиментальничать. Вы хвалитесь своею твердостью, а въ сущности она просто слабость, непростительная слабость.

Я любовался въ это время его чиновническою, приличною наружностью, его невозмутимымъ спокойствіемъ, его умньемъ класть ногу на ногу, сидть удобно на кресл, ковырять перышкомъ въ зубахъ; онъ мн напоминалъ нашего директора и ужъ никакъ не могъ я признать въ немъ потомка дьякона Трофима Благолпова.

— Я васъ не упрекаю, — говорилъ онъ:- вы уже устарли для упрековъ, но, согласитесь, что вы ничего не могли сдлать со всми своими гуманными идеями. На что он годятся теперь, даже для васъ самихъ?

— Чтобы смло плевать въ глаза такимъ подлецамъ, какъ ты! — отвтилъ я, всталъ и…

Больше я не видалъ своего сына, больше у меня не было сына, я похоронилъ въ этотъ день своего Сашу. Тотъ Александръ Егоровичъ Благолповъ, котораго знаетъ весь городъ, какъ умнаго правителя канцеляріи, какъ богача, женившагося на глупой купчих, не мой сынъ. Въ этого зврски-грубаго, огрызающагося за малйшую царапину, нанесенную ему, давящаго безъ состраданія слабыхъ, ловко изгибающагося передъ высшими, въ этого зашибающаго копейку человка, я первый готовъ бросить камень: онъ мн чужой! Онъ, можетъ-быть, забрызгаетъ грязью, прозжая въ своей карет, мой заплатанный, покрытый пятнами, сюртукъ, но я нагнусь до грязи и пущу ею въ его блестящій форменный мундиръ, въ его блый, мастерски завязанный галстукъ, въ его приличную, выскобленную физіономію: онъ мн чужой!

* * *

На-дняхъ, мучимый, по обыкновенію, безсонницей, я блуждавъ ночью по улицамъ Петербурга. Было около трехъ часовъ ночи. Передъ моими глазами какой-то молодой человкъ начатъ взбираться по лстниц штукатуровъ на высоту десяти саженъ. Я зналъ, что это мошенникъ или человкъ, ршившійся на самоубійство, и не остановилъ его.

— Вонъ мазурикъ лзетъ, — сказалъ мн дворникъ, караулившій домъ.

— Да, — отвтилъ я ему.

— Разв подчаска позвать?

— Что жъ, позови, если хочется, — промолвилъ я и продолжалъ смотрть, какъ неизвстный мн человкъ взбирался на высоту.

Пришелъ подчасокъ, начала собираться толпа. Изъ дома высунулись отвратительныя заспанныя лица женщинъ въ ночныхъ чепцахъ, съ жиденькими косичками, съ полинявшими щеками, бровями, и пугавшія отсутствіемъ вынутыхъ на ночь зубовъ. За этими мегерами торчали еще боле отвратительныя физіономіи съ всклокоченными волосами, съ повисшими внизъ усами; это были мужчины, не проспавшіеся отъ вчерашнихъ попоекъ, отъ вчерашняго разврата. Я продолжалъ смотрть и даже нашелъ силы въ себ злобно улыбнуться при мысли, что и эти отвратительныя въ своемъ пьяномъ безпорядк головы требуютъ у кого-нибудь ласкъ и поцлуевъ, и требуютъ ихъ именно въ этомъ вид. Какъ отвратителенъ человкъ съ просонья! Ни одинъ зврь не измняется отъ сна и только человкъ въ минуту пробужденія носитъ на себ клеймо своей развратности, своихъ низкихъ побужденій. Въ эту минуту скверно смотрть на лучшаго друга! Толпа завела разговоръ съ неизвстнымъ человкомъ.

— Вотъ какъ фонари погасятъ, такъ я птицей слечу, никто и не увидитъ, какъ я слечу, — отвтилъ онъ и, раскачивая лстницу изо всей мочи, заплъ какую-то псню.

Въ этомъ голос было что-то страшное, дикое. Я понялъ, что онъ сумасшедшій, и улыбнулся, потому что вдь и меня зовутъ сумасшедшимъ. Минуты летли, никто не подостлалъ своей шинели на то мсто, куда могъ упасть несчастный; никто не рискнулъ взобраться на лстницу и, жертвуя собою, спасти ближняго. Вка благодтельныхъ самарянъ и великихъ героевъ прошли. Да и были ли когда-нибудь такіе вка?.. Была одна минута, когда я хотлъ вскарабкаться наверхъ своими старыми ногами, но это была только минута.

„Да нужна ли ему жизнь? — подумалъ я. — Или потшить толпу и вмст съ нимъ слетть съ высоты? Нтъ, я хочу еще посмотрть на людей, потшить злобу, и пусть погибаетъ его молодая жизнь, если она ему не нужна! Мы вс чужіе, пусть гибнутъ, пусть страдаютъ, пусть проклинаютъ люди, — мы будемъ покойны, пока страданье не коснулось насъ самихъ…“

Толпа между тмъ уже успла привыкнуть къ новому событію и начала шутить и острить, точно неизвстный человкъ поселился на вчное житье на вершин лстницы.

— Вонъ твой женихъ сидитъ! — крикнулъ со смхомъ одинъ дворникъ, показывая наверхъ вышедшей изъ дома двушк.

Она подняла голову, чтобы взглянуть туда, и въ то же мгновеніе въ воздух раздался медленный, пронзительный вой, и къ ногамъ двушки упало человческое тло. Никогда, никогда не забуду я этого страшнаго глухого звука… Я взглянулъ на тло, голова еще шевелилась въ предсмертныхъ судорогахъ, кровь лилась ручьемъ на средину улицы… Можетъ-быть, это былъ вашъ знакомый, можетъ быть, это былъ вашъ сынъ, братъ? Ну, бросайте же въ меня каменья за то, что я не спасъ его! Бросайте ихъ и въ эту толпу, стоявшую со мною въ теченіе трехъ часовъ! Безчеловчная толпа! Сегодня она не спасла этого бдняка, завтра не спасетъ другого. Вы видите ее каждый день, праздно глазющею на лежащихъ въ обморок людей, вы слышите въ эти минуты ея зврски-бездушныя шутки… Бросайте же въ нее каменья! Чего же вы боитесь?.. Вы съ ужасомъ смотрите на меня, пятитесь назадъ въ своихъ креслахъ, вамъ кажется, что этотъ человкъ забрызгалъ меня своею кровью… Ну, что же? если я страшенъ, такъ идите прочь, идите спать. Я вамъ бросилъ свой разсказъ, свою подачку, вы мн больше не нужны… Теперь вашъ сонъ будетъ крпокъ…