Железная дорога

Впрочем, иногда, при случайном соприкосновении тел, или при слишком внимательном пересечении взглядов, между нами возникало предгрозовое напряжение. Дабы оно не разрешилось ливнем из эмоций, щедро сдобренных молодыми феромонами, я брала в этих местах паузу, и наши отношения с Юрой откатывались на исходный целомудренный уровень.

Но всё изменилось, когда после второго курса нас повезли в Питер на практику по рисунку. Конечно, мы рисовали, много рисовали: ограды Летнего сада и Мраморного дворца, клодтовых коней на Аничковом мосту, львов со сфинксами — всё, что полагалось по программе, но времени на замечательное в своей бесцельности шатание по городу оставалось достаточно. Всё чаще мы с Юрой отрывались от коллектива и шлялись по Питеру вдвоём. Вечером накануне отъезда мы гуляли по Дворцовой набережной, больше молчали, как обычно, и вдруг я услышала: «Я люблю тебя». И снова молчание. Конечно, я слышала от Дидана слова любви: «любимая моя девочка», «моя последняя любовь», другие словосочетания с ключевым словом на букву «л», но это было не то. Только так нужно было, только эти три слова, и только в такой последовательности. Если бы Юра сказал: «Я тебя люблю», то громом среди ясного неба эти слова могли не прозвучать. «Я тебя люблю» — я испытываю к тебе сильное чувство, но это и всё. Сегодня тебя люблю, завтра, возможно, уже и не тебя. «Я люблю тебя» — любовь во мне давно жила, она искала ту, на кого должна излиться, и вот, нашла — тебя. Так Юра стал моей Первой Чистой Любовью — ПэЧеЭЛом.

Я хотела ответить ему, сказать о том, что почувствовала в ту минуту: «И я люблю тебя», но не смогла — сначала нужно было всё изменить, поступиться комфортом, устроенностью, стать свободной.

Не дождавшись моей реакции, Юра заговорил:

— Женя, не спеши отвечать, я подожду до конца каникул. И ещё... Подумай вот над каким вопросом: могу ли я надеяться, что когда-нибудь ты станешь моей женой?

Дидан был в отъезде, когда я вернулась в Москву, что значительно упростило мою задачу.

Сложив в чемодан самое необходимое, написав Дидану прощальное письмо, где сообщала, что хочу стать достойной настоящей любви, встреченной мной, я ушла жить к подруге. Однокурсница Саша, единственная, кто знал, кем мне приходится Ди, жила в съёмной квартирке. На летние каникулы Саша уехала домой, так что я могла перекантоваться первое время у неё. До начала занятий оставалось ещё полтора месяца, и можно было позволить себе не задумываться, что будет дальше. В конце концов, у меня был Юра, это ему полагалось решать глобальные вопросы, соображать, где и на что нам жить. Да и некогда мне было размышлять над проблемами жилплощади: рекламный и страховой агент, уличный продавец газет, выгуливатель собак и одиноких старушек — и это ещё не все освоенные мной тем летом специальности. Мне понравилась самостоятельная жизнь, а поднимающуюся время от времени тоску о Дидане, воспоминания связанные с ним, всё чаще накрывающие меня с головой, я жёстко подавляла. Обзывая свою тягу к Дидану стокгольмским синдромом, а себя лжерабыней Изаурой, я передоверила свою память времени, которое, как известно, всё лечит, всё заносит песком, илом и битым кирпичом.

Но грянули события августа 91-ого года: по телевизору передавали «Лебединое озеро», по улицам разъезжали танки и бронетранспортёры, туда-сюда сновали толпы возбуждённых людей. Было тревожно, неспокойно, муторно, и только один человек мог объяснить мне, что происходит. После недолгих колебаний я позвонила этому человеку.

Дидан не скрывал радости оттого, что слышит мой голос, говорил со мной тепло, спокойно, не задавал вопросов, не упрекал, успокаивал: «Скоро всё уляжется. Не волнуйся, Женя. Тебя, во всяком случае, это никак не коснётся». Ещё он сказал, что я напрасно ушла из квартиры — она моя, и это не зависит от наших с ним отношений, что он не придёт туда, если я сама не позову.

— Помнишь, Женя, наш давний разговор в Выборге о крыше над головой? Мы тогда говорили, насколько это важно для того, как ты сама себя ощущаешь, и как тебя воспринимают окружающие. Я совсем не хочу, чтобы с тобой случилась беда, так что вопрос о квартире снят: живи — хоть одна, хоть... не одна.

Я вернулась домой, обнаружила на столе письмо от Дидана, в котором он благодарил меня за четыре года бесперебойного счастья и отпускал соответственно на все четыре стороны. Там же лежала толстенькая пачка денежных купюр; к драгоценностям, оставленным мной при уходе в туман свободы, прилагался бонус в виде ещё одной коробочки.

— Я не буду встречаться с тобой, чтобы вернуть твои дары. Скоро приезжает Юра, он это всё и отдаст. Прощай! — Эти преисполненные пафосом слова были громко произнесены мной в пустой квартире.

Я встретила Юру на вокзале, увидела его взволнованное лицо, почувствовала, как он мгновенно наполнился радостью, обнаружив меня в толпе. Первым делом, поставив чемодан на платформу, он спросил, какой ответ я ему приготовила. Я никогда не забуду его подступающих к глазам слёз, неожиданно упругих молодых губ, впервые прикоснувшихся к моим губам, после того, как услышал «да» — не на железнодорожном перроне он в тот момент находился, а в том месте, которое называют седьмым небом.

Но я не могла позволить себе потерять голову от счастья. Мне ещё предстояло рассказать Юре о непростых вещах. О том, чтобы что-то скрыть, кое-что подправить, и речи быть не могло: я была уверена, что на лжи нельзя построить ничего стоящего. Если любит — поймёт.

Спустя несколько часов, когда мы с Юрой встретились в сквере возле моего дома, я сразу же загрузила всю нелёгкую правду-матку на его юные плечи. Правда-матка была сформулирована мной в пяти предложениях, неоднократно проговорена вслух, правлена и выверена не в смысле степени правдивости матки, а в семантическом смысле — чтобы никакой двусмысленности, но и без резких выражений. Начало было немного смазано из-за того, что Юра отказался подняться ко мне: «Ты подготовь отца, а потом я приду для серьёзного разговора». Кажется, он немного трусил.

Я никогда не говорила, что Дидан мой отец, так решили все те, кто видел его подвозящим меня к институту, встречал у меня дома, пересекался с нами на выставках и концертах. Но я и не опровергала отцовства Дидана — не нашлась, что предложить взамен этой удобной рабочей версии. Так вот, краткая исповедь в самом начале была сбита существенной поправкой в представлениях Юры о моём семейном положении. Думаю, это должно было несколько испортить общее впечатление от моего выступления.

— Дмитрий Данилович мне не отец. — А далее я говорила уже строго по тексту.

Между четвёртым и пятым предложением я почти воочию видела, как с высокого пьедестала слетает мой образ, отлитый в гипсе в виде бюста какой-то древнегреческой богини. После пятого предложения, проговариваемого на автомате, я внимательно смотрела на землю, ища место, где вяляются сотни безобразных осколков, на которые разлетелся Идеал моего ПэЧеэЛа.

— Только не ты! Этого не может быть! Ты слышишь, этого не может быть! Скажи, что ты пошутила! Женечка! Ты же не такая!

Лицо ПэЧеэЛа искажено неподдельным отчаяньем, мне его мучительно жаль:

— Какая не такая? Ты же хорошо знаешь меня, Юра.

ПэЧеэЛ почти с ужасом смотрел на меня, потом бросив глухо: «Дрянь. Уйди», — повернулся и почти побежал от меня.

Моих сил хватило, чтобы дойти до конца сквера, пересечь двор, подняться на лифте на свой этаж, открыть, а потом закрыть за собой дверь квартиры, дойти до дивана, лечь и набросить на себя плед.

Дальше я помню только сменяющиеся картинки.

Ночь: по потолку мечутся безумные тени — то ли это ветер треплет облака за окном, то ли все страхи и ужасы собрались в комнате, и не приходится ждать ничего хорошего от такого сборища.

День: выясняется, что стены теперь сходятся к потоку под углом эдак градусов шестьдесят, а не девяносто, как им всегда полагалось.

Ночь: опять безумство теней, но теперь потолок стал значительно ниже.

День: потолок нависает надо мной, к тому же он не белоснежный как раньше, а противного розового цвета.

В один из дней, когда я начинаю опасаться, что стены, стоящие теперь под углом градусов в сорок пять могут завалиться и похоронить меня под собой, раздаётся непонятный звук. Я долго силюсь понять, что же он мне напоминает, и до меня доходит: это Добрый Дядя стоит за дверью, этот звук всегда бывает, когда он приходит. Какое счастье — уж он-то поставит стены на место.