Железная коза

— Сверли! Сверли! Сверли! — принялись скандировать заключенные, размахивая ножами, пахнущие так, словно отишачили смену на прокладке канализации.

— Я — набитый битком троллейбус, не останавливающийся на твоей остановке! — сказала Пятиэтажка и сделала шаг вперед, размахивая жужжащим оружием. Стол завибрировал под чугунной пятой…

— Я — реклама твоих конкурентов по центральному телевидению! — сказала Пятиэтажка и сделала еще один шаг вперед. Завибрировал стол под Бетховена…

— Я — бутылка водки без сертификата качества! — сказала грубая, как бригадир монтажников, Пятиэтажка и сделала следующий шаг вперед. Ее кличка означала, что даму боятся. Стол жалобно заскрипел под Паганини…

— Я — вирус в твоем компьютере! — сказала разительная, как кирпич Пятиэтажка и сделала очередной шаг вперед. Не хуже, чем шагающий экскаватор. Жалобно заскрипел глиноногоколосный стол. — Благодарю тебя, аллах, удары моего пульса сильнее ударов ее рук…

— Я — твой контрафактный майонез! — сказала Пятиэтажка, поскользнулась и грохнулась на спину. Стол заскрипел без лишнего выпендрежа.

Пятиэтажка поскользнулась на ловко подброшенной вдовой пригоршне перловки. Пользуясь моментом, стремительная, как электричка Озноба метнулась вперед и склонилась, отведя руку со сверлом, над упавшей:

— Заткнись, ты… девственница! — это был удар ниже топика.

— Это я-то девственница? — возмутилась Пятиэтажка, вместо того, чтобы держать пучиноподобный рот на замке.

Зуб был высверлен мгновенно. Зубная стружка забила горло, и соперница чистосердечно преставилась.

Арбитр засчитал чистую победу. Ликующие Мустафа и Ибрагим подхватили счастливую вдову на руки и сделали круг почета. Остальные зэки, поняв, что были неправы, болея за Пятиэтажку, бросились на колени молить о прощении. Не было печали. Озноба легко простила.

Теперь без лишней суеты можно было ознакомиться с нательными надписями. Широкой полосой протянулась Пятиэтажка вдоль стола. Была в ее облике и притягательность, и неповторимость. Если бросить взгляд сверху, можно было разглядеть идущую от плеча до плеча надпись: «Не влезай — убью», выполненную рукой искусного мастера в готическом стиле.

Не менее любопытными казались сделанные славянской вязью на лбу аббревиатуры «Слон» и «Клен», по одной из версий означающие: «Слава лесорубам от надзирателей» и «Камера легче, если невиновен».

Одно из красивейших мест любой женщины — груди. На правой груди погибшей неизвестный татуировщик запечатлел бессмертные строки: «Сижу за решеткой…», на левой — «По диким степям Забайкалья». Эти груди много видели, многое помнят и о многом могли бы рассказать.

Подошли ли вы к Пятиэтажке со стороны дверей, глянули на покойницу от окна или стали разглядывать труп, забравшись на стол, — перед вами открылись бы две огромные женские ноги, имеющие свой, присущий только им неповторимый текст: первая и вторая книги «Графа Монте-Кристо», сочинение блистательного Александра Дюма без купюр, с иллюстрациями Билибина.

Зэки на радостях проводили троицу до самых дверей «тринадцатки», но внутрь войти не решились. Дурная примета. «Сколько зайца не корми, он волка боится», — говаривал не в меру одаренный Айгер ибн Шьюбаш.

* * *

— Друзья мои, я так счастлива! — нюхая букет белых и алых роз, присланный добродушным надзирателем, поделилась сладкогубая Озноба Козан-Остра и спиной откинулась на кровать.

Мустафа и Ибрагим кисло переглянулись.

— Вы не радуетесь вместе со мной? Вересневая Лада не щекочет ваши пятки оптимизма?

— Радоваться-то мы радуемся, но… — скривил губы Ибрагим.

— Но мы оставили Надежду… — скривился Мустафа, — …и уже давненько. И щекочется у нас между больших пальцев ног.

— Давно тут сидим, — объявил со значением цитату культурный побратим.

— Ребята, — улыбнулась понимающе Озноба, вдова по Фрейду, — неужели вы думаете, что я не смогу вам Надежду заменить? Легко. Кто первый?

— Я думаю, что будет справедливо, если им буду… — начал Ибрагим.

— Я, — закончил Мустафа.

— О`кей, — понимающе улыбнулась обольстительная Озноба Козаг-Остра. — Как бы дитя не трахалось, лишь бы не вешалось.

Ибрагим оторвал полоску от простыни и завязал себе глаза, затем улегся на кровать и чуть сдвинул повязку. Самую малость. Так, чтобы было видно происходящее. На его взгляд, жизнь являлась иррациональным процессом творческого становления, который объективируется в застывших формах культуры.

Озноба начала нежно массировать гребаное тело Мустафы. Ее сильные гребаные пальцы быстро бегали по гребаной спине мужчины, сначала лишь едва прикасаясь, потом все больше и больше разгоняя кровь. Тут вдова заметила, что гребаный меч Мустафы находится в полной боевой готовности. Она осторожно притронулась к нему пальчиками и быстро пробежала, как по флейте. Мужчина чуть заметно вздрогнул. Озноба тяжело задышала.

— Гребаный, гребаный, гребаный мой! — шептала Озноба, ее гребаное тело конвульсивно извивалось. Слова с огромным трудом вырывались из рта, а стоны, покинув ее гребаную грудь, соединялись с гребаными стонами Мустафы.

Когда парочка подуспокоилась, Ибрагим со своей кровати призывно кашлянул.

— Ну конечно, милый, я о тебе не забыла. И вообще, так рано ложиться спать я не привыкла, — успокоила страдальца репресированная княжна.

Произошедшая далее эротическая сцена полностью, слово в слово, повторяет сцену из романа Л. Н. Толстого «Война и мир» со слов «В приемной уже никого не было…» (гл. XXI, стр. 98) по «…но под большим секретом и шепотом» (гл. XXI, стр. 102), Каунас, «Швиеса», 1985.

* * *

За огромным — в полнеба — окном чирикали пыльные воробьи (это такие птицы). Снаружи была прекрасная испепеляющая жара, здесь же, в «тринадцатке», царила раздражающая прохлада. Проникающие сквозь шторы лучи лишь с нежностью опытного любовника чуть-чуть щекотали пальцы ног разметавшейся на кровати Ознобы, оголенной, как провод.

Все большие неприятности начинаются с утра. Это вечером можно, ожидая начала очередной серии «Семнадцати мгновений», проиграть в очко квартиру, напиться в Астрахани и попасть под поезд «Москва — Санкт-Петербург», заснуть и не проснуться через пятнадцать минут, разбуженным первым толчком землетрясения. Но сие так, пустяки. А вот утром…

Добродушный надзиратель со взглядом невинным, как презерватив на витрине, ласково тронул Ознобу, вдову по констистенции, за плечо и тихо сказал:

— Пора.

— А куда это вы ее? — лениво сквозь сон полюбопытствовал Мустафа Гоморский, к верхней губе которого прилипло перо из подушки.

— Я не могу видеть! — вдруг тишайший надзиратель с воплем бросился на спросившего и принялся безжалостно лупить беднягу. — Я не могу видеть эту безвкусную лампу! — Однако рукоприкладство не облегчило душу доброго служаки, он быстро остыл и снова печально тронул вдову: