Железные Лавры

Карл приподнял брови, а Алкуин – веки.

– Кто же твой покойный отец, монах? – вопросил Карл с приятным изумлением.

Я рассказал, ни грана не приврав.

Власть и Мудрость Запада вновь коротко переглянулись между собою. И вот откликнулась Мудрость:

– Так ты из придворных, Иоанн Феор? Что же подвигло тебя уйти в монахи, а не войти в наследство твоего отца? Оно, верно, немалое. Не обидел ли ты чем своего отца, не пошел ли против его воли?

Латынь Алкуина была не в пример лучше королевской, и я устыдился: она была не хуже моей и даже лучше в звучании твердых согласных.

– Было кому войти в наследство и не только сберечь, но и преумножить его. Моего любезного старшего брата с рождения влекло земное, меня же земные попечения выталкивали вон, как водная глубина – рыбий пузырь, - так ответил.

– Куда бы ни был он послан изначально, а к нам – наверно, весьма кстати, Давид, - проговорил на уладском Алкуин.

Вдруг Карл извлек прямо из шкур, как из глубины серых зимних вод, святой образ Христа Пантократора, переданный ему, еще я не вступил в шатер. Верно, я побледнел, и то не могло остаться незамеченным, даже если бы эти львы дремали.

– Твое, монах? – вопросил Карл, бывший, как я знал, на стороне иконоборцев, считавших, что негоже воплощать небесные образы земными средствами.

Король франков держал святой образ одной рукой на отлете, словно отстраняясь от его жара, и притом несколько выше головы, что дало мне силы отвечать без риторских вихрей.

– Моего монастыря, ваше величество, - ответил я.

– Почему вез так далеко и туда, где не держат?
– задал Карл точный вопрос.

Вообразил из себя честного, крещёного спартанца и отвечал, как можно правдивее и лаконичнее. Мне удалось изложить весь свой итинерарий от Дворца до замка так, что он стал короче моего пути от кельи до храма в Обители.

– Унесло, говоришь? История достаточно удивительна, чтобы в нее можно было поверить, - оживившимся голосом заметил Карл и положил святой образ на пышную серую шкуру, увы, ликом вниз.

Мой короткий рассказ, похоже, немного развлек короля, все еще удрученного своей промашкой с принятием приглашения графа Ротари, и я уж пожалел: стоило, пожалуй, рассказывать подольше ради надежд покрепче.

– А что там еще в кулаке так крепко зажал? Еще что-то нес священное? – вдруг с усмешкой указал Карл своим длинным острым носом.

А я и забыл про холодное и засохшее в кровяной коросте сердце графа Ротари – вот оно было тут со мной, моим вновь слипшимся кулаком.

Так прямо и ответил Карлу, как было, с великим трудом расправляя почерневшие пальцы:

– Это кровь графа Ротари. Он умер во Христе. – И рассказал, как оказался я, по воле Твоей, Господи, кровеносцем графа.

Карл даже приподнялся и сел прямо, выпроставшись из шкур, а Алкуин совсем поднял веки и теперь смотрел не на меня, а на Карла странным взором – как на оракула, готового изрыгнуть роковой, но сладкий своим ужасом ответ. Моей гордыни стало тепло и радостно: наконец-то, я их расшевелил.

– Так он тебе исповедался в грехах? – вопросил Карл, глядя на меня, пожалуй, как на того осьминога. – И ты дерзнул отпустить? Даже – его замысел подло убить меня?

И тут подумал я, а не умереть ли мне прямо сейчас? На любой страх с детства пру, как лошадь – на боль. Грех то или не грех, Господи? Но чаял, что святой образ Твой не даст мне погибнуть греховной смертью в тот час.

– Граф чаял освободить свой народ и восстановить свое королевство, ваше величество, - не гортанью, а самими пугаными кишками пропел я. – Грех-то или не грех? Кто я, чтобы самому себе ответить на такой вопрос? Сам голову ломаю, ваше величество.

Карл то ли восхитился моей дерзостью, то ли гнев его имел самые разные формы, не доступные пониманию простых смертных. Но и он вопросил наимудрейшего:

– Что скажешь, Екклесиаст? Мне по нраву злые на жизнь, в них лести и лжи меньше, а то и вовсе нет.

Алкуин с трудом пошевелился в своем коконе:

– Так к кому же ты был послан, монах Иоанн? Молиться о спасении нашего короля или спасать душу предателя?

Мудрый аббат с севера, полагал, что стану колебаться или, против слов Карла, сразу хлыну трусливой лестью, что и покончит со мной, как со случайной, но занозистой тайной на королевском пути в Рим, к императорской короне. Однако аббат Запада не на того напал.

– Святой отец, везде я оказывался не по своей воле, но, когда узнал о возможности заговора, в неизбежность коего, честно признаюсь, сам до конца не верил, то прилежно молился о том, чтобы все обстоятельства решились на пользу его величества, иначе в мире наступил бы ужасный хаос, - выпалил я на одном прямом, как пущенная стрела, дыхании и добавил: - Ужасный, смертоносный хаос в христианской земле. – И еще добавил, отливая потяжелее острие той стрелы: - А молился я, имея пред своим внутренним взором тот святой образ Христа Вседержителя, что сейчас лежит, глядя в преисподнюю, откуда Спаситель и вывел сквозь все волчьи заслоны праведников древних времен.

Карл как будто взбодрился еще тверже и проснулся яснее. Он сделал, чего я уж и не чаял ожидать: снова взял святой образ, снова посмотрел на него издали, с расстояния огромной протянутой руки длиною едва не в стадий, и положил – наконец-то, ликом ввысь! Позади прочих неясных мыслей у меня появилась лукавая опаска, не потребует ли он мне стать своим шутом.

– Истинный грек, - бросил Карл аббату на уладском, а меня прихватил на латыни: - Так ты не ответил на вопрос.

А я и приберег ответ нарочно, ибо «истинному греку» всегда можно каяться в суемудрии:

– У Бога, как учили меня святые отцы, начиная с Августина, нет различия во времени, нет прошлого, настоящего и будущего, а еще все противоречия обнимаются в антиномии и с любовью лобызают друг друга. Разве попущение не может содержаться в самом Промысле? Если так, то, ради разумной экономии Промысла, слуга и раб Господа мог быть послан сразу к обоим: молиться на спасение тела вашего величества и попутно спасти душу не познавшего Промысла лангобарда.

Карл повернул голову к аббату:

– Хитёр и скользок… Однако его устами говорит наша истина. Несомненно, этот грек – хоть и деревянная, но не лишняя подкова на одну милю, Екклесиаст.

Потом повернул голову ко мне:

– Вот что, монах, будем же следовать той же экономии. Ты пригоден, а значит, послан и для иного дела. Ведь ты, видать, по происхождению вхож в императорский дворец так же, как на рынок? Ты там знаешь всех?

Вернее было бы сказать «выхож», а не «вхож», и я ответил, как сам полагал:

– Ныне, ваше величество, - через «игольные уши». И всех я, конечно, не знаю, но моего покойного отца знали и уважали все.

– Значит, и тебе поверят, если докричишься, - кивнул Карл. – Ты должен знать и донести до Дворца и рынка в твоем Новом Риме, что преданный мне граф лангобардов пожертвовал своей жизнью, спасая меня от сакских оборотней, проникших в его замок с целью подло убить короля франков и так отвести молнию вины на лангобардов. Ты языкастый и умный – сделай дело раньше, чем до Дворца и рынка дотянутся отсюда иные слухи. Мы все теперь знаем: граф Ротари умер во Христе и славной смертью, отдав кровь за свой народ и за своего короля… Что замер? Какое звено выпадает из золотой цепи ясной логики?