Железные люди (сборник)

– Давай, протяни обе руки! Сделай их «чашкой»! – попросил Зёма. – Я отпущу, а ты сразу не раскрывай!

Он что-то прятал в замке из своих ладоней. Это что-то переместилось из его пригоршни в мою «чашку», и его ладони легли сверху, словно горячее блюдце. Нечто хрупкое и невесомое трепетало, и пульсировало, и пыталось вырваться на волю из сосуда, стенки которого состояли из наших рук.

– На счет три выпускаем: раз, два, три! С днем рождения!

Мы разжали горсть из четырех ладоней, и в небо выпорхнула белая бабочка-капустница. Она летела по неровной траектории, словно еще не пришла в себя после плена. Разок перекувырнулась в воздухе, описав нечто вроде шестерки, а может, девятки, и исчезла в сплетении солнечных лучей и воздушных струй.

Почему-то спустя годы я вижу себя и Зёму как бы сверху, как бы с высоты полёта – вот два нескладных существа, застывших посреди лужайки в растерянности.

С этой крылатой точки отсчета прошли годы. Я теперь зарабатываю себе на жизнь не сенокосом, а складывая слова в предложения. Саня тоже складирует, но не звуки и буквы, а бревна на лесовозы в отдаленном районе Вологодской области. Мы не виделись лет десять, а может, пятнадцать. Но я знаю, что Саня-Зёма так же, как я, скучает по когда-то ненавистным сенокосам, а летом любит наблюдать за полетом капустниц. Будто юннаты, поставившие эксперимент на самих себе, мы сделали открытие, верное для нас обоих: жизнь нашей капустницы только на первый взгляд была скоротечна, но если вдуматься, то на самом деле эти бабочки вечны. Крылатые и невинные порхают из прошлого в будущее столь же беспечно, как с цветка на цветок. Они перелетают из лета в лето, из жизни в смерть и обратно с той самой божественной легкостью, с которой Спаситель отправлялся в путешествие, не имея при себе ничего, кроме дорожного платья и посоха. И наша капустница со свойственной для всех крылатых беспечностью, наверное, до сих пор блуждает где-то в лабиринте Его неисповедимых путей.

Как Байкала хоронили

Игнаха неловко вертел в руках сотовый телефон. Они были созданы друг для друга: крестьянские ладони, большие, как лопаты, грубые, с навсегда почерневшими от работы ногтями и телефон самой простой модели, в потертом корпусе, с трещинкой на экране, с табачными крошками под клавишами цифр.

Родную деревню со всех сторон забаррикадировало снегом. Она стыла в блокаде зимы, окольцованная еловым лесом. Игнаха сидел за столом на кухне отчего дома и смотрел в окно. По улице никто не шел, да и некому было идти. Жилых в Паутинке осталось всего четыре дома. Воды с колодца все соседи еще с утра наносили, а теперь в сумерки, да еще и в такой холод кому надо шататься по улице? Разве что кошка пробежит, да и то вряд ли. В такой час все коты уже забрались на русские печки, спрятали носы под пушистыми хвостами и мурлычут к очередному морозу.

Игнаха не решался позвонить младшей сестре, живущей в городе, чтобы сообщить ей скорбную весть: сегодня вечером от старости умер Байкал – лайка русско-европейской породы. Байкал уже давно был отправлен на пенсию по инвалидности – три года назад кабан порвал псу связки на передней лапе. Игнаха отвез раненую собаку в город к ветеринару, но врач сразу заявил, что Байкал «стар, отвоевал свое» и на всю жизнь останется хромым.

В отличие от молодых лаек, с которыми Игнаха охотился теперь, «пенсионер» не сидел на привязи и пользовался разнообразными льготами. Стоило ему хоть немного заскулить, домочадцы Игнахи – мать, отец, жена и дети – неслись к «старичку» с подношениями. Кто нес косточку, кто – кусок пирога, причем именно пироги с картошкой и мягкие батоны Байкал, потерявший под старость все зубы, особенно любил. Ради них он устраивал театральные спектакли. Как щенок, прижимал уши к поседевшей черной башке, напоказ выставлял раненую лапу и, заглядывая в лица хозяев проницательными карими глазами, отрывисто скулил, не в одну ноту протяжно, а короткими фразами, будто жалуясь на стариковскую жизнь.

– Не балуйте его – нечего! – сурово говорил родным Игнаха. – Кормил я его сегодня!

Но мать лишь отмахивалась:

– У тебя вечно все сытые! Буду я тебя слушать!

Отец, старый коммунист, чеканил, как лозунг:

– Он ветеран труда – заслужил!

А жена и дети прятали лакомства в карманах и отдавали Байкалу тайком, пока Игнаха не видит.

Сегодня вечером мать пошла кормить собак, дала молодым лайкам Ямалу и Тоболу овсяной каши, сваренной с обрезками рыбы, и зашла к «старику». У Байкала была своя собственная будка, но он предпочитал спать в сенном сарае между рулонами соломы. Вот там его мать и обнаружила. Байкал лежал, открыв глаза, обнажив последние редкие зубы. Он не шевелился, застыв в неестественной позе, вытянув все лапы и даже больную, чего никогда не делал, он всегда прятал ее под себя, берег. Мать подойти к покойнику так и не решилась, вернулась домой в слезах…

Это была серьезная потеря. Жизнь каждой охотничьей собаки от щенячьего возраста и до смерти становилась целой эпохой в истории семьи. Была, к примеру, эпоха свирепого медвежатника Тунгуса, нежно любившего детей. Была эпоха Айны, рыжей бестии, которая проявляла такую невиданную хитрость и в лесу, и дома, что получила вторую кличку Лиса. Сегодня закончилась эпоха великого труженика Байкала.

Даже уйдя на пенсию по инвалидности, пес продолжал работать: отгонял от курятника ежей, хорьков и лис, провожал детей на остановку школьного автобуса, добровольно взяв на себя обязанности няньки и охранника по совместительству. А охранять было от кого: к деревне подходили стаи одичавших собак, бросавшихся на людей.

Конец ознакомительного фрагмента.