Железный бурьян

— Когда ты этим обзавелась? — спросил Френсис.

— Да уж много лет. Не помню.

— Ты купила мне место после того, как я сбежал.

— Я купила его для семьи. Ты член семьи.

— Давно уже я так не думал.

— Пег до сих пор очень сердится, что ты не с нами. Я тоже сердилась, много лет, но это прошло. Не знаю, почему больше не сержусь. В самом деле не сержусь. Я позвонила Пег, чтобы она принесла клюкву. Сказала ей, что ты здесь.

— Про меня и про клюкву. Сгладить маленько новость.

— Наверно, так.

— Тогда я пойду. Не хочу скандалов, родственников раздражать не хочу.

— Ерунда. Перестань. Просто поговори с ней. Ты должен с ней поговорить.

— Ничего путного я ей не скажу. Тебе-то ничего не мог сказать толком.

— Я знаю, что ты сказал и чего не сказал. Я знаю, тебе трудно то, что ты сейчас делаешь.

— Да ни черта я не делаю. Я вообще не знаю, зачем что делаю в этой жизни.

— Ты хорошо сделал, что пришел домой. Данни это навсегда запомнит. И Билли. Он рад был помочь тебе, хотя не говорит этого.

— Вытащил бродягу из тюрьмы.

— Ты не жалеешь себя, Френсис.

— Черт, да кого я когда пожалел?

Трибуна уже заполнялась, люди поднимались молча и рассаживались, прямо тут, на дворе у Энни, перед Богом, и собакой, и прочими: Билл Корбин, баллотировавшийся в шерифы в 90-х годах, проигравший и перешедший в республиканцы, Перри Марсолейз, который получил в наследство от матери состояние, пропил его, потом сгребал в городе листья, и сам Железный Джо с большими усами и большим животом и большой рубиновой булавкой в галстуке, и щеголь Дуайр в мягкой шляпе, и маленький Джордж Куинн, и маленький Мартин Догерти, мальчишки при битах, и дед Мартина Эмметт Догерти, яростный фений, чьи горячие речи о том, что денежные мешки наживаются на рабочих и с ирландцами обходятся как с паршивыми белыми неграми, зажгли революционный огонь в глазах у Френсиса, и Патси Маккол, который вырос в хозяина города и нес бейсбольную перчатку в левой руке, и еще какие-то люди, которых Френсис и тогда, в девяносто девятом, не знал, просто завсегдатаи салуна, которые болели за «Катальщиков» Железного Джо и пришли на пивной праздник в тот день, когда Олбани выиграл вымпел лиги Олбани — Трой.

Они всё шли: 43 мужчины, 4 мальчика и 2 моськи, которых провел Скрипач с приятелями.

И тут между чудаком Рябым Макманусом, одетым в котелок, и Джеком Корбеттом в жилетке, но без воротничка уселся Шибздик — он?

Он, что ли?

Шибздик с выгрызенной шеей.

Ни одна компания без такого не обходится.

Френсис закрыл глаза, чтобы выблевать это видение, но, когда открыл их, трибуны стояли на прежнем месте и люди сидели как прежде. Только освещение изменилось — стало ярче, и с ним еще острее ненависть Френсиса ко всяческим фантазиям, всяким бесплотностям. Вы все мне осточертели, подумал он. Мне осточертело воображать, кем вы стали, кем я мог бы стать, если бы жил среди вас. Мне осточертели ваши грустные биографии, ваше сентиментальное благочестие, ваши проклятые неизменные лица. По мне, лучше сдохнуть в бурьяне, чем стоять тут и глядеть, как вы томитесь — как Христос перед смертью томился, чтобы поскорее все кончилось, хотя знал каждую паршивую мелочь, которая приключится не только с Ним, но и со всеми вокруг, и с теми, кто даже еще не родился. Вы — фотография всего-навсего, призраки чертовы. Нету вас, и не подманивайте больше, не зовите — не пойду. Вы все умерли, а если нет, так давно пора.

Это я живой. Это я вас из ничего напек.

И знали вы про жизнь не больше моего.

И на дворе бы вами не пахло, если б я не открыл сундук.

Так что катитесь к чертовой матери!

— Эй, ма! — закричал из окна Билли. — Пег пришла.

— Мы сейчас, — отозвалась Энни. И когда Билли закрыл окно, повернулась к Френсису: — Ты ничего не хочешь сказать мне или спросить у меня, пока мы без них?

— Энни, я хочу спросить у тебя миллион вещей и два миллиона сказать. Я съем для тебя всю землю на этом дворе, траву съем и собачьи кости — если попросишь.

— Думаю, все это ты уже съел, — сказала она.

И они вместе поднялись на заднее крыльцо.

Увидев, как его дочь, в цветастом фартуке, нагнувшись к духовке, поливает соусом птицу, Френсис подумал: не для такого наряда работа. На одной руке у нее были часы, на другой браслет, на безымянном пальце целых два кольца. Туфли на высоких каблуках, шелковые чулки с выпуклым швом и лиловое платье предназначались, конечно, не для кухни. Темные короткие волосы были завиты мягкой волной, губы накрашены, на щеках румяна; длинные ногти покрыты темно-красным лаком. Она была немножко, а может и не немножко, полнее, чем надо, но она была красавица, и Френсиса безмерно обрадовало, что это его дитя.

— Как живешь, Маргарет? — сказал Френсис, когда она выпрямилась и увидела его.

— Хорошо живу. Твоими молитвами.

— Ага. — Френсис отвернулся и сел за стол напротив Билли.

— Оставь его в покое, — сказал Билли. — Он только что пришел, черт возьми.

— Он-то нас оставил в покое. И меня. И тебя.

— Да кончай ты эту канитель, — сказал Билли.

— Я говорю как есть.

— Так ли? — спросила Энни. — Ты уверена, что все так и есть?

— Да уж как-нибудь. И не собираюсь лицемерить и встречать его с распростертыми объятиями после всего. А то заявляемся вдруг с индейкой — и все прощено.

— Я на прощение не рассчитываю, — сказал Френсис. — За эту черту я давно перешел.

— И куда же ты пришел?

— Никуда.

— Вот в этом я ни капли не сомневаюсь. А раз никуда, почему ты тут? Чего ради явился как призрак и суешь нам тощую индейку, когда мы тебя давно похоронили? Расплатиться ею хочешь за двадцать два года, что мы без тебя обходились?

— В этой индейке пять кило шестьсот, — сказала Энни.

— Я понять хочу: зачем ты ушел из своего ниоткуда и пришел сюда? К нам. В дом, который ты не строил.

— Я тебя построил. И Билли. Помог построить.

— Лучше бы не помогал.

— Заткнись, Пег! — крикнул Билли. — Что за язык поганый! Заткнись, черт бы тебя взял!

— Он пришел в гости, только и всего, — тихо сказала Энни. — Я уже спросила его, хочет ли он остаться, и он сказал: нет. А если бы захотел, конечно, остался бы.

— Да? — сказала Пег. — Так все уже решено?

— Нечего тут решать, — ответил Френсис. — Мать же сказала: я не останусь. Я уйду. — Он дотронулся до солонки и перечницы, отодвинул к стене сахарницу.

— Уйдешь, — сказала Пег.

— Обязательно.

— Слава богу.

— Ну все, хватит! — заорал Билли, вскочив со скамьи. — В тебе чувства столько же, сколько в гремучей змее.

— Извините за то, что у меня вообще есть чувства, — сказала Пег и вышла из кухни, шваркнув дверью. Дверь открывалась в обе стороны и еще долго продолжала качаться туда и сюда.

— Суровая дама, — сказал Френсис.

— Да она шелковая, — отозвался Билли. — Но головку, когда надо, поднять умеет.

— Она отойдет, — сказала Энни.

— Я привык, что люди на меня кричат, — сказал Френсис. — У меня кожа как у бегемота.

— В этом доме она не помешает, — сказал Билли.

— А где мальчик? — спросил Френсис. — Он все это слушал?

— Он на дворе, играет с твоим мячом и перчаткой.