Железный Густав

— Глядя на вас, господин лейтенант, этого не скажешь. Такое у вас веселое, располагающее лицо.

— Да, такое уж у меня лицо, — равнодушно уронил лейтенант. — Послушайте, что я вам скажу, унтер-офицер! Осенью, в сентябре и октябре, мой полк раз двадцать направляли в один и тот же небольшой окопчик. «Гнилой аппендикс» — прозвали его мы, это и в самом деле было гиблое место, провонявшее гнилью. Никчемный огрызок сданных нами позиций. Никому он был не нужен, но у тех, наверху, он был обозначен на картах! Окопчик и в самом деле был никудышный, ни одного порядочного блиндажа, к тому же и недостаточно глубокий. Не было дня, чтоб его не обстреляли в дым и чтобы он не заваливался! И все же нас каждый день туда загоняли, он стоил нам сотен человеческих жизней, в конце концов его все же сдали, и никто о нем и не вспомнил. Так к чему же все эти жертвы?

Хакендаль заморгал.

— Конечно, если господин лейтенант хочет докопаться до смысла… — начал он с запинкой. — Ведь делаешь, что прикажут. Слишком много думать не годится. От этого только на душе тяжелее.

— Нет, нет! — горячо перебил его лейтенант. — Видите ли, унтер-офицер, кстати, как вас зовут? Хакендаль. Послушайте, Хакендаль, вы, конечно, росли в других условиях, но, в сущности, везде одно и то же. Было ли у вас в жизни что-нибудь такое, что вы бы могли любить и уважать? Подумайте хорошенько! По-настоящему большой человек, которого вы знали или хотя бы слыхали о нем, который думает не только о себе, не одержим мелким тщеславием? Видите, и вы о таком не слыхали! А ведь когда-то, да, когда-то бывали такие люди, и только теперь о них слыхом не слыхать. Все то, во что можно верить, чему можно поклоняться, все умерло, кануло без возврата, больше не существует.

Лейтенант поглядел на Хакендаля невидящим взглядом и продолжал:

— Но пока ты молод, надо иметь что-то, что можно уважать и любить. Надо иметь что-то, во имя чего стоило бы жертвовать собой. Пока ты молод, не хочется жить единственно для того, чтобы существовать. Хочется другого, чего-то большего!

Он снова умолк. Хакендаль внимательно глядел в его открытое приятное лицо, которое теперь нервически подергивалось. Еще только что он восхищался лейтенантом, его уверенным, независимым видом, а теперь убедился, что и у лейтенанта свои заботы, что и его гложет то же самое…

— Когда разразилась эта война, когда Германию зажали в тиски, когда всех нас объединяло одно чувство, думалось: вот она, эта идея! С каким воодушевлением, с какой радостью шли мы в окопы, — ведь мы обрели нечто, за что стоило отдать жизнь. И вдруг — кто бы мог ожидать — все такое серое, мрачное, угрюмое… Вроде того окопа-огрызка, за который принесено столько напрасных жертв! И без всякой пользы, — а ведь напрасных жертв мы не хотели приносить! Если все в целом исполнено смысла, то должен быть смысл и в малом. Согласны?

— Не могу судить, — сказал Отто. — Я был счастлив, что у меня появилась задача. Раньше у меня ее не было…

— Вот видите, то же самое и я! Но ведь в задаче должен быть смысл! Иначе какой в ней толк?

— Не знаю, господин лейтенант, я о таких вещах сроду не думал. Я так себе представляю: положим, мы залегли, кругом огонь, телефонная связь прервана, а офицеру понадобилось передать донесение в тыл. И тогда я беру пакет и делаю все, чтобы доставить его куда надо. Я ведь тоже не знаю, что в донесении и насколько оно важное…

— Да, — согласился лейтенант, немного подумав. — Это вы неглупо заметили, унтер-офицер, так тоже можно смотреть на дело!

Он надолго умолк. Восточнее и западнее уже непрерывно грохотали орудия, но на их участке все еще было спокойно, лишь изредка просвистит пуля или застрочит пулемет. А потом опять мертвая тишина.

— А все же, — сказал лейтенант, словно размышляя вслух, — быть безвестным посланцем, и только? Мы не так себе все представляли!

Он задумался, а потом со свойственной ему живостью продолжал:

— Да и посланцем к кому? Мы-то с вами здесь знаем, что к чему. Ну, а дома, на родине? Вы уже бывали в отпуску? Ну, конечно, бывали, раз вы тут с самого начала. Помните эти взволнованные смущенные лица? Помните, как вас все время просили рассказать про войну? И как они ничего не понимали, когда вы только и могли рассказать, что про грязь, да про холод, да про вечный голод. А они-то надеялись услышать сказочки о геройских подвигах… Да, геройские подвиги… И как они терялись, видя, до чего вам нелегко возвращаться назад? Как они дрожали, чтобы их любимый, их обожаемый сын и брат не показал себя трусом! И как старались вдохнуть в вас мужество! Ах, унтер-офицер, там, дома, понятия не имеют, что все это для нас значит! Какой для нас тут стоит вопрос!

— А какой стоит вопрос, если позволено спросить, господин лейтенант?

— Вопрос о нас с вами! О нас, молодых, — ведь мы и есть Германия! Чтобы жизнь опять приобрела какой-то смысл, приобрела цену — вот в чем вопрос! Вот о чем идет речь, унтер-офицер, — о вас и обо мне! И вы это знаете, а не знаете, так чувствуете!

— Что все это касается и меня, я уже, правда, не раз чувствовал, господин лейтенант! Но не думал, что это имеет какое-то значение. Мне даже стыдно становилось, зачем я так занят собой.

— Этого не надо стыдиться, унтер-офицер! Естественно, что человек думает о себе. Но надо думать не об одном себе!

Лейтенант умолк. Зубы у него почти безостановочно выбивали дробь, мороз усиливался. В этой проклятой воронке нельзя было далее пошевелиться, как бы их не засекли да не угостили ручной гранатой.

— Унтер-офицер! — окликнул лейтенант.

— Что скажете? — отозвался Хакендаль.

— Ну и забирает, а?

— Так точно, господин лейтенант! Лейтенант поглядел на часы.

— Все-таки уже начало двенадцатого. Еще часов шесть, и стемнеет. Можно будет двинуть к своим. Столько-то мы еще выдержим.

— Ну, еще бы! — сказал Хакендаль.

О луне и осветительных ракетах разговору больше не было. Они должныэтой ночью отсюда выбраться.

Лейтенант разломил плитку шоколада и одну половину протянул Отто.

— Возьмите! Залежалась с отпуска. Мне и дали-то ее в последнюю минуту, как заветную драгоценность. По-моему, многовато они там хнычут насчет брюквы и всего прочего. А в общем, не в этом дело! Я ведь только что из отпуска и не совсем еще освоился. Когда вы последний раз были дома?

— Я еще ни разу не был в отпуску.

— Как так ни разу? Вы хотите сказать — на этих позициях? Если вы с первого дня на фронте, вас уже, верно, два-три раза отпускали домой.

— Нет, я еще не ездил на побывку.

— Но, приятель, это ж не полагается! Лейтенант так стремительно приподнялся, что Хакендаль рукой придержал его голову.

— Осторожнее, господин лейтенант!

— Ах да… — И снова: — Но это же неслыханно. Больше двух лет на фронте, и все время здесь, на Западном, не так ли?