Железный поток. Морская душа. Зеленый луч

Нынче поход выдался хлопотливый: стрельбы, правда, не было, но линкор маневрировал. Он резко поворачивал, резко менял хода — и все время приходилось взглядывать на указатель скорости. Передвижение корабля, несущего вместе с собой гирокомпас, вмешивалось в борьбу сил внутри компаса, пытаясь увести его с линии севера. Снигирь предупреждал это, устанавливая каждый раз диск особого коррективного приспособления на новую скорость корабля. Кормовой компас все еще не работал, и вся ответственность за точность курса лежала на Снигире.

От этого у него было приподнятое, праздничное настроение. Компас работал четко, яркий свет заливал пост, ровное жужжание было спокойно и чисто. Хорошо знать, что машина исправна, хорошо знать, что исправностью этой она обязана тебе, хорошо прятать веселую гордость специалиста за внешним безразличием уверенного спокойствия!.. Снигирь даже позабыл об англичанине. О нем напомнил Таратыгин, который спустился в центральный пост подменить Снигиря на ужин.

— Раскусили, — сказал он торжествующе и пустился в сложные объяснения, почему, оказывается, кормовой компас неладно работал.

— Без англичанина не справились-таки, — кольнул Снигирь с ехидцей. — Технички!

— Дался тебе англичанин! — рассердился Таратыгин. — Да и не он вовсе нашел, а Костровцев!

— А зачем тогда этого черта приглашали? — сказал Снигирь непримиримо. — Кланяться всяким, когда у самих головы есть… И неплохие, советские…

— Твоя-то уже очень советская! — съязвил в ответ Таратыгин. — «Шовинизьма» и есть, недаром прозвали! Иди ужинать!

Ужинать Снигирь пошел, но после все же заглянул в кормовой пост. Костровцев и англичанин разговаривали у весело чикающего компаса. Баев тоже повеселел — позор с кормовой матки был снят, и она уже пришла в меридиан. Нет ничего обиднее недоверия к твоему прибору.

Английская речь щелкала, култыхала и шипела. Англичанин был виден в профиль, и подергивания его щеки не было заметно. Снигирь смотрел на него с худо скрытой неприязнью. Такие же лица были у тех розовоскулых матросов — резкие, надменные, длиннозубые и бритые. Англичанин повернул голову и, увидев Снигиря, сказал что-то Костровцеву, улыбнувшись.

— Спрашивает, ты еще юнга, по-ихнему ученик? — перевел Костровцев. — Отвечай ему, я переведу.

— Сам можешь сказать, знаешь ведь, — ответил Снигирь сердито. — А впрочем, скажи ему, что три года назад я о гирокомпасе и не слыхал, а теперь специалист. Скажи, если потягаться, так я его английскую морду умою, хоть он пять лет на заводе работал. И потом скажи, что я очень рад, что не он, а ты догадался, в чем неполадка была.

Костровцев усмехнулся и перевел, выпустив, очевидно, многое.

— Удивляется, что у нас очень молодые специалисты, — сказал он, когда англичанин замолчал. — А тебя хвалит, говорит — догадливый.

— Черта мне в его похвале! — оборвал Снигирь и вышел из поста.

На верхней палубе его охватила сырость. Она висела над морем, сгущаясь у горизонта в мутную мглу. Финский залив превратился в открытое море без видимых берегов.

Но линкор не уменьшал хода. Видимость оставалась достаточной, чтобы вовремя заметить встречные корабли. В неверной мгле, скрывшей берега с их маяками и знаками, линкор продолжал свой быстрый прямой путь, доверяясь гирокомпасу. И Снигирь ощутил прилив гордости.

…Таратыгин встретил его недовольно:

— Где тебя носит? Сиди тут за тебя, жарища мертвая. Я вентилятор пустил — и то не легче… Что на ужин было?

— Макароны, — сказал Снигирь. — Успеешь, еще сигнала не было.

Он привычно взглянул на приборы, проверил ток в батарее и наклонился к компасу. Курс был семьдесят градусов. И этот курс, последний перед поворотом на Кронштадт, и опустевший после ученья пост, где остался один Снигирь, ясно говорили о конце похода.

Безжизненный до сих пор указатель кормовой матки, установленный здесь для взаимного контроля, вдруг ожил. Картушка его, защелкав, быстро описала почти полный круг и, дойдя до нуля, остановилась. Снигирь усмехнулся: наконец-то включили! Поспели к шапочному разбору… Технички… Весь поход провозились!

Указатель, помолчав, опять защелкал, и его картушка осторожно, будто ощупью, подошла к цифре 70, остановилась и потом равномерно зачикала около нее: кормовая матка начала работать.

Снигирь отметил это в рабочем журнале и прошел ка штурманский пост — взглянуть, не греется ли мотор лага. Там было неожиданно прохладно. Вытяжной вентилятор ревел своим широким трясущимся зевом. На решетке его трепетала втянутая сильным током воздуха бумажка с почерком младшего штурмана. Снигирь снял ее и положил на стол — может, нужная.

Мотор был в порядке, и Снигирь вернулся к компасу.

Привычка подняла его глаза к указателям — своему и кормовому, и он остановился в недоумении. Они расходились: свой держался на 70, а кормовой отошел на 63.

— Ну, загуляли, — сказал Снигирь насмешливо и снял трубку прямого телефона в кормовой пост. — Баев? Не успели наладить, как опять сначала? Куда ты выехал? Курса не меняли, курс семьдесят.

Баев встревоженно заговорил в сторону от трубки, и потом голос Костровцева сказал:

— Я и то смотрю за твоим указателем, ползет. Что у тебя с компасом?

— У меня все в порядке, а что у вас? У семи нянек…

— Погоди, — сказал Костровцев серьезно. — У нас ничего не могло быть, мы тут все время.

— И я все время!

— Проверь режим. Ты вышел из меридиана.

Снигирь хотел обидно отругнуться, но вспомнил мглу на берегах. Обижаться было не время. Корабль шел по его компасу.

Финский залив — не океан, и аварии в нем меряются градусами курса.

Он проверил показания приборов. Ничто не указывало на неполадку. Он опять позвонил Баеву.

— Проверь себя. Ты рано считаешь, что пришел в меридиан. Наверное, компас еще ходит.

— Поучи еще, — заметил Костровцев. — Что он тебе — на семь градусов ходить будет? У тебя что-то неладно, а не у нас…

Вопрос был неразрешим. Сказать, какой компас вышел из меридиана, мог только штурман, определив место корабля по береговым предметам и сравнив его с курсом. Но берега не было, над ним висела мгла. Именно по этой причине на больших кораблях ставят не два, а три компаса. Но третий компас был снят — его меняли на новую модель.

В трубку донеслась английская речь Костровцева — очевидно, он советовался с англичанином. Потом он решительно сказал:

— Снигирь, ищи у себя! У нас все в порядке, Хьюдсон то же говорит. Доложи штурману, а мы сейчас к тебе придем.

Напоминание об англичанине взорвало Снигиря. Профессиональная гордость специалиста приобрела неожиданную окраску. Он повесил трубку и рывком взял другую.

— Мостик, — сказал он зло.

Он доложил штурману, что курсу верить нельзя, и добавил, что наверняка врет кормовая матка. Штурман согласился: он не имел причин не верить носовому компасу: за исключением случая с артиллерийским задом он никогда не выходил из меридиана, а кормовая матка постоянно подвирала.