Жёлтые короли. Записки нью-йоркского таксиста
Шрифт:
– И это все?
– Ну, Боже мой! Ну, могли сказать, чтоб я поставил на стол тарелочку с микрофоном… Биг-дил!
Дальше в своих откровениях Алик не шел. Да и к чему мне было добиваться его признаний? Здесь в приличный ресторан официантом Алика не брали, а подручным он даже начинать не хотел. Не позволяла профессиональная гордость.
– Я обслуживал дипломатические приемы – по четырнадцать блюд на обнос! Пусть я сгнию в этой желтой клетке, но убирать со стола грязную посуду не буду!
Раньше всех приезжали на стоянку Помидор или Валет, партнеры. Они купили такси
Помидор был краснощекий, кругленький, а кличка второго происходила от названия корпорации, от надписи на дверце кэба: «Valet Taxi Corporation».
Золотые руки, слесари экстра-класса, они по приезде, однако, бедствовали, гладили за гроши одежду в химчистке. Вдруг работа нашла их! Мелкий бруклинский подрядчик выхватил горящий заказ: срочно смонтировать сантехнику в надстройке на Паркавеню.
– Сумеете?!
– Что за вопрос!
Стелился под ноги, еду ребятам заказывал в китайском ресторане – только работайте! Работали день и ночь. Не успели закончить – выгнал…
Слесари умели читать чертежи, но не умели читать поанглийски. К унитазам они подключили горячую воду…
К тому времени, когда мы встретились, у Валета и Помидора мнение об Америке сформировалось окончательное:
– Язык педерастов и страна педерастов!
Завсегдатаем утренней стоянки был и Длинный Марик, неизменно возлежавший на капоте своего форда. В ясную погоду одессит, принимая солнечные ванны, сбрасывал рубашку, и тогда с его ностальгической груди в американское небо глядел грустный Ленин…
Длинный Марик, однако, не презирал Америку. Он был разочарован. Он всю жизнь рубил на Привозе мясо…
– Неужели невозможно устроиться рубщиком на Брайтоне? спросил я.
– Поц! – отвечал Марин. – Причем здесь твое «невозможно»? Рубщик, по-твоему, это что – призвание? Как народный артист? В Одессе я делал дела…
– А здесь?
– А здесь я могу делать только на горшок…
Единственный человек, от которого я услышал нечто вразумительное на ту же тему, был Ежик.
– Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как тут строят дома?
– А как?
– Видел ты особняки в Форест-Хиллс, в Дугластаун? Симпатичный фасад, на втором этаже – балкончик. Но выходит на балкон не дверь, а окно…
– Ну и что?
– Балконом нельзя пользоваться.
– Какой из этого вывод?
– Выслушай! Строят жилой дом рядом с Линкольн-центром. На двести квартир. Каждая чуть ли не полмиллиона, а балконов нет!
– Ты чокнулся: балконы, балконы… Навязчивая идея?
– Как ты не понимаешь: это же архитектура «фак-ю», философия «фак-ю»!
– У тебя есть право судить о подобных вешах?
– «Право»! Я архитектор! Мы с женой специально ходили смотреть эти квартиры. Звукоизоляции нет, планировка жуткая: не комнаты, а какие-то кишки, каморки. Лишь бы считалось – «три спальни»! При входной двери – мраморный порожек: лишь бы считалось «люкс» – и гоните бабки!
– Тихий бред, – отрубил я. – Сто домов построили хорошо, а десять плохо. Что из этого следует? Если хочешь говорить всерьез, скажи: почему ты, архитектор, водишь такси?
– А что еще мне остается
делать? Кому здесь нужны архитекторы?– Если не передергивать, это будет звучать иначе. Сегодня любому архитектору трудно найти работу. Кто же виноват, что ты приехал, не выучив языка, что тебе теперь – вдвое трудней?
– Пошел ты, знаешь куда! – взорвался Ежик.
Он, безусловно, чего-то не договаривал. Многие инженеры из эмигрантов работали в Нью-Йорке, не зная языка. Им меньше платили, они занимали должности техников, но не садились за баранку такси. Почему он не устроился для начала простым чертежником? Откуда это – ненависть, отчаяние?
Ответить на эти вопросы мог только сам Ежик, который, нахамив мне, перестал со мной здороваться. Я же на него не сердился, но и не терзался его судьбой…
6
Приятно, когда ты всех знаешь, а еще приятней, когда все знают тебя! Ко мне больше не обращаются «Эй, чекер!». Меня называют Бублик. Если мне лень тащиться в буфет, те, что идут, спрашивают:
– Бублик, тебе принести кофе? С молоком?
Даже Макинтош меня отличает: всем – общий кивок, а со мною – за ручку. Доктор мой лучший друг:
– Я свою суку зарублю топором!
– Что такое?
– Вчера я чинил машину, не сделал бабки. Прихожу домой – она не дает мне кушать…
– Вы серьезно?
– Нет, я смеюсь… Сняла с плиты кастрюлю с горячим борщом: «Если откроешь холодильник, этот борщ будет у тебя на голове!».
– А дочь – не вмешалась?
– У меня нет дочери!
Молчу уж, чтоб не бередить его раны, но у него потребность – высказаться:
– Голодный сажусь к телевизору: надо же успокоиться, от нервов меня аж трусит. А эта дрянь стала перед телевизором и закрывает экран!
– Зачем?
– «Ты его не покупал, ты не будешь его смотреть!».
– Сколько ей лет?
– Шестнадцать.
Взрослый, сформировавшийся человек… За стеклами очков – слезы.
– Доктор, милый, плюньте! Будь они трижды неладны, уйдите от них. Вы же молодой, здоровый мужик. Сколько здесь одиноких эмигранток, симпатичных, добрых, которые счастливы будут…
Рассердился:
– Не порите херню! Что я – плэйбой? Жених? Это моя семья. Это мой крест, мой позор, но я не могу без них жить…
В расписании произошло изменение, о котором никто не знал. Стеклянные двери аэровокзала растворились внезапно, но еще большей неожиданностью было то, что из них – к нашим желтым машинам повалила черная толпа…
Вместо международного рейса первым прибыл внутренний. А внутренними рейсами по ночам, по сниженным ценам, летают, в основном, черные пассажиры: у них меньше денег.
Кэбы один за другим выезжали со стоянки и мчались мимо черной толпы. Уехали пустыми Доктор, Ежик, Макинтош. Удрали двое моих знакомых – чех и поляк. Удрал толстый смешной мальчишка, Иоська, который стеснялся мочиться на асфальт и возил с собой баночку с крышечкой… Приехав в аэропорт порожняком, проторчав здесь часа полтора в ожидании самолета, таксисты не желали впускать негров в свои машины. Неужели они так их боятся?..