Желтый дом. Том 1

— А что потом?

— Осознаем себя выдающимися учеными. Будем писать банальную ерунду на высоком теоретическом уровне и душить молодых талантливых ребят (если, конечно, такие появятся, что маловероятно) под предлогом защиты достижений мировой науки. И в конце концов подохнем, произведя вздох облегчения у одних и оставив равнодушными всех прочих.

— Невесело.

— Это еще ничего. Мы тогда, по крайней мере, сдохнем с надеждой на то, что потомки оценят наш выдающийся вклад в науку. А если без статей?! Если, о ужас, без мо-но-гра-фи-и?! Без вклада?!! Нет, так не годится. Надо непременно что-то сотворить. Что?

— Один мой знакомый в таком случае рвался дать по морде Железному Феликсу. Другой хотел взорвать Кремль или шлепнуть Шефа КГБ. Их, конечно, засадили куда следует. Если хочешь, можно поджечь мусорную урну в районе Лубянки, а еще лучше у «Националя». Там иностранцев полно. Знаешь, как зашебутятся переодетые агенты! Обсмеешься.

— Нет, я для этого староват. Лучше найдем тихое местечко, выпьем не торопясь, потоскуем о чем-то настоящем. Прочитал я тут недавно одну книжку. Заграничную, конечно. Наши я давно перестал читать. Книжка эта называется «Жизнь после смерти». Пользуется бешеным успехом. У нас за перевод ее на черном рынке дерут тридцатку. В чем дело, не могу понять. Возьми одно только название. Ведь чепуха. Смерть по определению есть прекращение жизни. А никто на это не обращает внимания. И в таком стиле вся книга.

— Не хотят люди умирать. Вот и ищут всякие зацепки.

— Нет, дело тут не только в этом. Тут глубже. Увлекаются такого рода книжечками в основном люди образованные, искушенные в современной науке.

— Но в чем-то ущербные, непреуспевшие, неудачники, пострадавшие. Ищут компенсацию. Нечто неподконтрольное начальству и не зависящее от социального положения и жизненного успеха.

— Похоже. Но все-таки еще не совсем то. Разумом я протестую против этой идиотской «жизни после смерти», а печенкой тоже тянусь к ней. Почему? Кажется, все очень просто. Прочитал предисловие, видишь — чушь, выкинь книжку, не читай дальше. Так нет же, перечитал пару раз. Некоторые места — по три и по четыре раза. В чем дело?

— Не знаю. Должно быть, есть какой-то разрез бытия, от которого нас тщательно оберегают и с детства приучают не смотреть в него, признавать несуществующим. А он на самом деле есть и как-то дает о себе знать.

— Это ближе к истине. Но все еще не то. Боюсь, что нам вообще не дано этого понять.

Голоса

Догадался ли ты, когда тебя убили, что ты умер?

Конечно. Я видел себя падающим с коня и с рассеченной головой.

Это было ужасно?

Нет. Я смотрел на это как на должное.

А что ты почувствовал?

Облегчение. Удивительную легкость. И не столько в физическом смысле (исчезла тяжесть), сколько в... Не могу сказать в каком. Будто я бился над какой-то очень трудной и очень важной задачей и вот нашел ее решение. Вернее, будто я нашел решение возможных задач.

Ты сказал, что видел себя убитым. И долго это длилось?

Мгновение. Я не успел даже сказать, что я убит.

А что ты видел еще?

Сначала свет. Огромный радостный свет. Потом в нем стали появляться дыры, так что образовывались узоры света. Я сделал усилие удержать его, но он исчез. И я увидел... Нет, не увидел... А может быть, увидел, ощутил, скажем лучше, Пространство. Огромное. Я почувствовал, что такое Бесконечность.

Что было дальше?

Я помчался в этом Пространстве. Или в это Пространство. Или оно помчалось в меня. Быстро. Очень быстро. Быстрее света. И...

И?

И все вдруг исчезло.

Что было потом?

Потом стало Ничто.

Что все это значит?

Ничего особенного. Надо лишь изменить понятие о смерти. Смерть — это когда приходит Ничто.

А кто это может определить?

Только ты сам.

Я и Мы

— Враждебные «голоса» передали, что мать и жена того матроса, который еще пять лет назад сбежал на Запад, покончили с собой. Выпили серную кислоту прямо в ОВИРе, где им очередной раз отказали в выезде за границу к сыну и мужу. Кошмар! Как они могли решиться на такое?! Это же очень мучительная смерть была.

— Отказники опять устроили демонстрацию у приемной Президиума Верховного Совета. Их, очевидно, кто-то выдал, так как большинство было арестовано еще около своих домов, а тех, кто ухитрился прорваться, молниеносно скрутили. Они даже лозунги не успели развернуть.

— Не могу понять, почему их не выпускают. Уехали бы, и дело с концом. А тут из-за них вечные хлопоты. Неужели Они не могут сообразить такую простую истину?

— Могут. Но у Них есть и другие соображения. Какие? Например, воспитательные примеры. Четыре года не выпускают женщину, вышедшую замуж за американца. Почему именно ее? Это установить невозможно. Какие-то люди каким-то образом отобрали именно ее. Но то, что отобрали кого-то, это не случайно. Такой пример нужен был как назидание прочим: если выйдете замуж за иностранца, это еще не означает, что вас выпустят за границу. Такие воспитательные образцы создаются Ими время от времени по всем возможным типам случаев. Недавно, например, утверждали нашу делегацию на конгресс в ФРГ. Кое-кого отклонили. В том числе — Картошкина.

— Не может быть! Он же десятки раз ездил на Запад. Проверен и перепроверен. Что-нибудь сотворил?

— Нет, все в порядке. В следующий раз поедет. А на сей раз решили отказать, чтобы сам он не особенно зазнавался, чтобы другие знали, что их любого и в любой момент могут отклонить. Должно быть создано и поддерживаться состояние неуверенности у людей. Каждое разрешение они должны воспринимать как нечто исключительное. Между прочим, иногда они специально снимают кого-нибудь прямо с самолета. Люди до последней секунды должны пребывать в состоянии тревоги. Иногда отзывают оттуда. И никаких объяснений. Пусть люди сами ломают голову, распускают слухи.

— Не могу поверить, что существует такая продуманная система.

— А кто сказал, что она — продуманная? Это складывается стихийно, само собой. Комиссия маразматиков пенсионеров в райкоме партии не отдавала себе отчета в том, что она работала в пользу некоей закономерности, решая на сей раз попридержать Картошкина. Это все — массовый процесс, в котором реализуются все комбинаторные возможности, причем — степень вероятности каждой зависит от ее типа и неких общих тенденций. Ее можно высчитать заранее.

— Ужас! Мы льстим себе мыслью, что наши судьбы решаются как персонифицированные, хотя и плохо. А на самом деле Им наплевать на наши «я». Мы для Них — не личности, а лишь материал функционирования их.

— В этом все дело. Мать и жена того матроса-невозвращенца предупреждали власть, что в случае отказа они покончат с собой.

— Но ведь такие случаи подрывают престиж государства, не говоря уж о подрыве идеалов коммунизма.

— Ну и что? Им всем наплевать на это. Они только в своей демагогии поминают об этом. Все Они думают только о своих личных интересах. Например, тот, кто стал бы настаивать на том, чтобы выпустили мать и жену матроса на Запад, был бы уличен в потакательстве «этим мерзавцам». А что касается престижа государства, то ведь твердость, проявленная государством (не поддались на шантаж!), укрепляет его престиж, тогда как ущерб от исполнения угрозы сомнителен.

— Значит, объяснить и предсказать Их решения в тех или иных случаях принципиально невозможно?

— И да и нет. Невозможно объяснить те или иные случаи и предсказать их в их индивидуальности. Но они поддаются научному объяснению и предсказанию в качестве представителей множеств событий. Можно вычислить степень их вероятности. Субъективно мы — индивиды с неповторимым «я» и неповторимой судьбой. Потому мы нуждаемся в некотором строго детерминированном и индивидуально объяснимом и предсказуемом мире. Объективно мы — лишь неразличимые элементы множеств.