Желтый дом. Том 2

Почему не хочу? Найти ответ на этот вопрос — значит найти ключ ко всем нашим проблемам. В самом деле, в жизни я не преуспел — всего лишь СНТС. Это в мои-то годы и с моими-то задатками! Смешно сказать — СНТС! Нет ни друзей близких, ни семьи, ни квартиры, ни видов на приличную пенсию. Так в чем же дело? А дело все в том, что, несмотря ни на что, наше общество есть МОЕ СОБСТВЕННОЕ ОБЩЕСТВО. Оно есть неотъемлемая часть моего «я» со всеми его ужасами, трудностями, убожествами. И Мавзолей, и Красная площадь, и глупый и тщеславный Генсек, и «гонения на диссидентов, и сами диссиденты, и КГБ, и подонок директор — все это и все прочее суть не просто обстоятельства и условия моей жизни, а сама моя жизнь, тело и душа моей жизни, ее ткань, ее содержание, ядро, основа. Повторяю, это общество со всеми его мерзостями есть мое общество. Не то чтобы я принимал его и был доволен им. Я не принимаю его. Я поношу его каждую минуту. Я презираю его. Я ненавижу его. Но это нисколько не влияет на тот факт, что оно мое. Подобно тому, как мы можем знать, что наши дети суть физические или моральные уроды, и можем не любить их за это и ругать, но при этом мы не в состоянии отменить сам тот факт, что они — наши дети. Я — продукт этого общества. Но и оно есть мой продукт, мое дитя, вернее — коллективное дитя миллионов таких людей, как я. И все те подлости и гнусности, какие мне довелось совершить в жизни (и еше доведется), проистекают из этого в высшей степени простого и очевидного факта, а не из трусости корыстного расчета, жестокости, зависти и прочих обычных качеств обычных людей. Эти качества лишь принимают ту или иную конкретную форму творимым нами мерзостям, но не определяют их, как таковые. Вот откуда надо танцевать в объяснении всего происходящего и нас самих. И я на этом стою.

Я сказал МНС, до такого перелома, как у вас, еще не дожил. Я еще ничего и никого не потерял. И страх смерти ко мне еще не приходил. Но я вас хорошо понимаю. Я родился и прожил всю свою жизнь в районе Лубянки. Но не только территориально: я ощущаю ее в самом себе. И если бы ее ликвидировали в прямом и переносном смысле, это была бы для меня самая тяжелая утрата. Может быть, я ее не перенес бы. Ого, сказал я. Мне, парень, тебя жаль. Тебе предстоит еще более жалкая участь, чем мне.

О форме лжи

У нас все и всегда врут. Но это не от некоей невоспитанности и испорченности, а в силу объективных законов общественной жизни в таких условиях. Вранье есть прием общественного сознания, благодаря которому люди концентрируют факты жизни во времени и выделяют их суть. То, что называют чистой правдой, есть рутина, скука, серость. Вранье есть субъективная форма ее суммирования и обобщения. Например, некто Н имел миллион неприятностей, каждая из которых по отдельности есть пустяк. А будучи распределены во времени среди множества других событий, они оставались почти незаметными. Они все вместе производят впечатление чего-то значительного, если только их облечь в форму вымысла. Упомянутый Н, например, выдумывал всякие неправдоподобные истории о попытках ограбления его, о покушениях на него и т.п. Не случайны потому всякого рода мистификации, которыми дурачат обывателей писатели и художники. Вот и мы, вернувшись из деревни, навыдумываем всяких небылиц о нашей жизни тут. И они будут лучше передавать суть этой жизни, чем другие, дотошно правдивые отчеты. Вранье есть вообще творческий элемент нашей жизни. И когда наши власти занимаются безудержным враньем, они в такой форме говорят правду. Надо только уметь в этой форме выделять ее подлинное содержание.

Постановка проблемы

Меня с рождения волновала проблема сна. Сначала я относился к ней чисто практически: спал. Спал при всяком удобном случае. При неудобном тоже, причем — с еще большим удовольствием. Спал в школе на уроках, особенно — обществоведения. Спал на лекциях в институте, особенно — по истории КПСС, политэкономии и философии. Тут я научился спать с открытыми глазами. Садился прямо перед кафедрой лектора, выпяливал на него глаза и немедленно засыпал. И лекторы читали свои одуряюще скучные лекции как будто специально для меня, очень любили меня за внимание и ставили приличные отметки, не спрашивая: такой любознательный и внимательный студент не может знать материал меньше чем на четыре. Спал я на бурных комсомольских собрациях, а потом — на серьезных партийных. Садился я обычно так, чтобы начальство из президиума видело кусочек моего тела (мол, я тут!), но не очень на виду, чтобы не сочли холуем. Не очень справа, чтобы не сочли реакционером. И не очень слева, чтобы не сочли левым крикуном. Не в самом центре, чтобы не сочли за беспринципного «ни рыба ни мясо», а где-то чуть-чуть в стороне, но поближе и не очень, чтобы. В общем, в самый раз. Спал я даже в седле — службу в армии я начал в кавалерии. Спал на посту у полкового знамени. Это были самые трудные часы в моей жизни. Ноги ежеминутно сгибались в коленках, сам я перегибался в районе пояса и шеи, винтовка вываливалась из рук, и я ее ловил, когда она почти касалась пола. А мимо сновали чины штаба. Для маскировки я делал вид, что беру «на караул». Хотя это было не по уставу, чинам штаба это льстило, и они только посмеивались над идиотом солдатом, не умеющим отличить ефрейтора от генерала. Только начальник Особого Отдела заметил вскользь, что я приветствую очень странно — как в японской армии.

Спал я в окопах — начало войны я встретил в танковом полку, но без танков, поскольку танки мы, удирая от противника, бросили законсервированными в парке, так что воевали (если это можно назвать войной) как пехота. Один раз я уснул в самолете — некоторое время я служил в авиации. При этом мне повезло. Перед полетом я забыл привязаться. Летел с открытым фонарем. И потому выпал из машины, когда она перевернулась. В воздухе я очнулся, открыл парашют и благополучно приземлился... в штрафном батальоне.

Спал я в транспорте. Спал сидя и стоя. Спал в очередях, в приемных начальства, в милиции. За всю мою сонливую практику у меня был только один случай, когда я не мог уснуть. Это произошло, когда к нам в авиационную школу приехал гастролирующий гипнотизер. Старшина выделил десять курсантов (меня в их числе) в распоряжение гипнотизера, чтобы тот демонстрировал на нас свое искусство. Ребята уснули сразу, а я — никак. Гипнотизер старался вовсю, но ничего не получалось. Я глупо усмехался. Гипнотизер начал нервничать. Старшина шепнул мне, что, если я не перестану выпендриваться, он мне влепит пару нарядов вне очереди. И я сделал вид, будто заснул. И тут довольный гипнотизер допустил грубую оплошность: именно меня избрал для своего коронного номера. Ассистенты положили меня между двумя стульями. Я напрягся, аж мышцы сводить начало. Помогли занятия гимнастикой, выдюжил. Но гипнотизеру этого показалось мало. Он вскочил мне на живот и подпрыгнул на нем. Конечно, я не выдержал, перегнулся пополам и вместе с гипнотизером грохнулся на пол. За это начальник школы дал мне пять суток губы.

Но лишь совсем недавно у меня пробудился теоретический интерес к проблеме сна. Заметьте, что я выражаюсь в терминах спанья: интерес не появился, а именно пробудился. Это, как увидите дальше, не случайно. Но сделаем небольшой перерыв и поговорим о чем-нибудь другом, постороннем.

Начало

После кафе я предложил Ей поехать ко мне и... попить чаю. Она сказала, что как-нибудь в другой раз, а сегодня ей домой надо. Она и так уже превысила норму. И мне пришлось Ее провожать. Дорогой она сказала, что на моем меcте не скрывала бы лысину, а, наоборот, специально увеличила бы ее, поскольку у меня череп вполне приличной формы. И вообще странно, почему Она согласилась пойти мной. Я довольно старый. И довольно потертый. И морда у меня нельзя сказать, что очень приятная. Скорее, наоборот. Но что-то во мне есть такое, что Ей нравится. Что? Я сказал, что тут и думать нечего: конечно же ум. Интеллект, иначе говоря. Современный мужчина вообще берет женщин не красотой, мужеством и богатством, а именно интеллектом. На прощанье я записал ее телефоны (на работе и дома). Договорились, когда я буду звонить и в какой форме буду просить позвать ее, если трубку снимет кто-то другой. В общем, обычное начало — обман. Я к этому привык давно, хотя сам никого не обманываю — мне в этом нет надобности. Думаю, что и Ей это не впервой. Это и хорошо, ибо это значит, что не будет никаких фальшивых психологических драм.

С женщинами у меня отношения сложные. С одной стороны, они мне мешают, а с другой — без них не могу обойтись. С одной стороны, стараюсь с ними не связываться, а связавшись — стараюсь поскорее отделаться, а с другой — постоянно затеваю «знакомства» и попадаюсь на удочку. Я вовсе не бабник. И не сердцеед — смешно с моими данными претендовать на это. Должно быть, представители другого пола не только (и не столько) физиологически, но и (сколько) психологически суть необходимые элементы нашей личности. Во всяком случае, без них плохо, но с ними не лучше. А мои «успехи» объясняются, надо думать, очень просто: отдельная комната, умение довольствоваться тем, что само идет в руки, и «интеллект», то есть способность поговорить, которая состоит главным образом в способности слушать. А это качество наши бабы ценят выше мускулатуры и сексуальных потенций. Я, во всяком случае, со своими дамами не столько занимаюсь «любовью», сколько душеспасительными разговорчиками. Они же именно эти разговорчики, а не нечто иное, считают настоящей любовью. Та дама из «Трех П» оформила это положение теоретически. Мы суть существа высшего типа, сказала она, мы обладаем не просто способностью любить, но способностью переживать и обдумывать Проблему любви. Не саму любовь, а возникающую в связи с ней некую Проблему!! Во как! А Проблема у нее действительно заковыристая: как бы ухитриться изменить мужу так, чтобы никакой измены не было («За кого вы меня принимаете?!»), чтобы муж обо всем знал («Не могу жить во лжи!»), но чтобы не подозревал ни о чем («Он хороший человек, не хочу причинять ему боль!»). Я так и не смог понять, в чем суть ее Проблемы Скорее всего, никакой Проблемы нет, и в этом-то ее сложность. Мужу наверняка наплевать на то, изменяет она ему или нет. Он был бы рад, если бы она изменяла и оставила его в покое. Но сам делает из этого Проблему. Я для себя его проблемки такого рода решил раз и навсегда, когда развелся со второй женой. Больше никаких серьезных «романов», сказал я себе. И тем более никаких женитьб. Семья — это для дураков, номенклатурных работников и всякого рода борцов. Я же — ни то, ни другое, ни третье. И я свято держусь этого принципа, подкрепляя его другим (сугубо практическим) принципом: если женщина приходит в твой дом, она не должна оставаться в нем дольше того времени, какое требуется для того, чтобы она и ты добились цели, ради которой она пришла в твой дом, а ты пустил ее в свой дом, и, уходя из твоего дома, она должна оставлять его в таком виде, в каком он был до ее прихода, так, чтобы после ее ухода твой дом выглядел так, будто она в нем не была вообше. Сейчас я уже не способен воспроизвести этот замечательный принцип, который я ставлю в один ряд с «категорическим императивом» Канта. Кончался этот принцип такими словами: выпроводив ее, возблагодари судьбу за то, что избавился от нее и остался один, ложись спать и спи так, будто ничего вообще не было, нет и не будет, и видь прекрасные сны. Опять эти сны! Видите, от них никуда не денешься.

Расставшись со своей Новой Знакомой, я ощутил некоторое беспокойство. Хотел было позвонить «Трем П». Услышав мой голос, она наплевала бы на все проблемы, схватила бы такси и примчалась бы. Баба она, честно говоря, ничего себе, неплохая. Но она же привезет все свои проблемы с собой ко мне и замучает меня ими! Нет, с меня хватит. Несколько дней отдохну.

Наши нравы

В клубе — лекция на тему «Развитой социализм как образ жизни». Лектор — важная персона из областного комитета партии. Потому нас погнали на лекцию всех поголовно. Потащилась с нами и Матренадура, надев праздничные колготки. Когда лектор плел занудную ерунду насчет превосходства нашего образа жизни над западным, Матренадура вместе с прочими местными бабами щелкала семечки, выплевывая кожуру прямо на пол, и прыскала от смеха в кулак в самые неподходящие моменты. Она порозовела от возбуждения и даже несколько помолодела. Глядя на нее, я вспомнил, что на ней новые (праздничные) колготки, и во мне начала было пробуждаться вера в великий русский народ. Но Дон Игуан все испортил. Лектор в это время выдал основной тезис доклада: у нас господствуют отношения развитого социализма, но еще сохранились отдельные пережитки капитализма, и уже появились отдельные элементы коммунизма. Дон Игуан немедленно придал ему такой вид: наша жизнь представляет собою сложное переплетение пережитков капитализма, недожитков коммунизма и пожитков социализма. Девчонки вокруг Дона рассмеялись. На них зашикали из президиума и буквально зашипели злобой бабы во главе с Матренадурой.

Город и деревня

Наша (городская) молодежь расположилась на бревнах, которые еще много лет назад были завезены сюда для строительства новых стандартных домов по проектам финских архитекторов. Бревна, естественно, гниют и постепенно разворовываются. На плакатах с изображениями этих новых комфортабельных домов (с ванной, с туалетом, с кухней и прочими прелестями, одетыми в кафель), которые висят в клубе, ребята пишут неприличные слова. К нашей молодежи присоединилась местная, главным образом девчонки. Ребята держатся в сторонке. Хотя они внешне мало отличаются от городских, они чувствуют в них более сильных конкурентов: стоит самому жалкому городскому хиляку захотеть жениться на местной красотке, как она немедленно бросит своего местного ухажера, пусть у него и рост повыше, и плечи пошире, и морда приятнее. Случаи такие бывали, так что эти ощущения вполне реальны. Девчонки любыми способами стремятся удрать в города. И самым красивым в общем это так или иначе удается. Особенно сильный отбор лучших девчат происходит тогда, когда на работу в деревню присылают солдат. Ребята тоже отбираются в города разными путями — через армию (где-то оседают в чужих местах), через специальные школы, через спорт, по вербовке. Так что идет неумолимый социальный отбор, имеющий следствием биологический отбор, в результате которого биологический тип деревенского жителя имеет тенденцию к ухудшению сравнительно с городским. Я уж не говорю про интеллектуальный уровень. Хотя формально и в деревне есть среднее и специальное среднее образование, а многие специалисты (в основном — начальство) имеют высшее образование, по условиям жизни и работы в деревне оно оказывается избыточным или вообще ненужным. Тот аспект образования, который несет в себе элементы временной интеллектуальной культуры (как теперь модно говорить, современный менталитет), быстро забывается. Остаются лишь кое-какие крохи, да и то лишь постольку, поскольку без них нельзя потреблять доходящую сюда городскую культуру (телевизор, кинофильмы, радио, концерты, мотоциклы). Творческое напряжение и устремленность, хотя и слабые в наших городах, здесь отсутствуют совсем.

Я уж не говорю о пьянстве, скуке, дебошах и прочих обычных элементах местной жизни. Так что тягу в города нельзя объяснить лишь более благоприятными бытовыми условиями. Тут играет роль и стремление выбраться из стоячего болота в такое место, где есть какое-то течение или хотя бы какое-то бурление. В последние годы принимаются всяческие меры, чтобы удержать молодежь в деревне. Тут и подкуп есть (оплата, жилье, заочное обучение). Но мы не так-то богаты. Всех не подкупишь. К тому же политическая линия подкупа быстро вырождается в обычную систему блата и взяточничества. Потому прибегают к насильственным мерам, прикрывая их безудержной демагогией. Так, за последние три года ни одному выпускнику местных школ-десятилеток, за исключением детей высшего начальства (директоров совхозов, председателей колхозов, директора школы и др.), не удалось поступить даже в областные захудалые институты. Целые классы оставляли работать на фермах, изображая это как добровольный почин. Конечно, как это обычно и бывает в нашем народе, нашлись холуи, которые выступали инициаторами. Один из таких холуев после своей холуйской речи (их снимали для телевидения) поступил в специальное военное училище, ему зачлась эта холуйская речь. А девочка, выступавшая с ним на пару, сначала устроилась в правление на хорошее место, а потом ее забрали в райком комсомола. Хотя и вшивый городишко, но все же город! Нескольким выпускникам школы удалось добиться того, что им выдали нужные документы (обычно документы не выдавали под тем или иным предлогом), и они подали заявления в институты в местных городах, а один даже в Москву сунулся. Но их всех провалили. В местных городах просто дали указание через областной комитет партии провалить этих ребят на экзаменах. А тот, который рискнул на Москву, провалился нормальным образом. Местная десятилетка ни в какое сравнение не идет с московской. Между прочим, парень пытался устроиться в Москве на подготовительные курсы (у него там родственник), но ничего не вышло. Его сначала забрали в милицию за нарушение паспортного режима, а потом отправили в деревню. Он живет неподалеку от нашего сарая. Часто к нам заходит. Симпатичный мальчишка. Умница. Но уже пьет, как и все прочие. Про институт и думать забыл. Но я, кажется, отвлекся.