Желтый металл. Девять этюдов

Восточно-сибирские золотопромышленники, наряду со служителями господствующего культа, на отчисления с заработков рабочих-татар содержали и мулл — для «обслуживания» трудящихся магометанского культа…

Котловские купцы поддерживали оживленные торговые сношения с Бухарой, занимались и «тайным золотом». Вассал российской империи, вынужденный отказаться от внешних сношений и терпеть опеку русского резидента, усевшегося в недавно недоступной для немусульман священной Бухаре, эмир считался богатейшим государем в мире. Кроме явных вложений в российские банки, кроме засекреченных счетов в банках английских, — о тех и сведущие люди рассказывали легенды, — эмир копил золото в натуре. Часть слитков хранилась в казне эмирата, в тайниках бухарского дворца-крепости. Но золотых приисков в эмирате не было. И российское казначейство не отпускало золота эмиру.

Конечно, с той поры все изменилось. Но прислушиваться к слухам все же следует. Если к ним относиться критически, то многое и многое подумается, многое объяснится для тех, кто обязан наблюдать за житейскими фактами, не теша себя убеждением, что у нас так уж все и совсем хорошо, что можно почить мирным сном на достигнутом нами.

2

Луганов с трудом нашел полузабытый адрес: чуть ли не два года прошло с последнего обмена письмами работника Сендунского прииска с его котловской сестрой. Раскопав конверт с обратным адресом, Василий писал своей дорогой сестрице Матрене Елизаровне о житье-бытье, об общих знакомых по прииску, сообщал, что сам еще не женат за неимением подходящей девушки, поминал о напряженной работе, из-за которой он, дескать, в прошлом году даже отпуска не удосужился использовать, и боится, не сорвался бы отпуск и в этом году. Впрочем, надежды он не теряет, хотел бы повидать сестру и зятя. Заканчивая, Василий просил, за дальностью расстояния, по получений сего письма «надавить телеграмму», что, дескать, сестра больна. Такой ход облегчит ему получение отпуска.

При всей своей сбивчивости письмо подействовало без отказа: родная кровь не вода. И Василий Луганов стал готовиться в дальний путь.

Стараясь снабдить компаньона как следует, Григорий Маленьев вербовал поставщиков металла, верша дела «под градусом». Так, у одного из киосков Маленьев прицелился к Статинову, работавшему, как и он сам, съемщиком-доводчиком. Григорий заказал водки, и они разговорились.

— Мне бы золотишка на зубы, — попросил Маленьев.

— Ты что, маленький? — посмеялся Статинов. — Работа у нас с тобой, друг Гриша, одна…

— Эх! — скривил рот Маленьев. — У меня мастер — собака, а контролер — еще хуже. Грамма не достанешь!

— Надо мной тоже не дяди родные, — возразил Статинов.

— Тьфу, чорт бы их давил! — продолжал жаловаться Маленьев. — Скажи, не поверят! Работаем на приисках, а золото для зубов в ювелирторге приходится покупать, брат ты мой, голова!

Выпили еще по сто граммов.

— Ну ее, водку, к лешему за семь болот да за семь омутов, — сказал Маленьев. — Пошли отсюда, у меня спиртик есть.

— Да ну? — оживился Статинов. — А куда потопаем?

— Пошли, тебе говорят, угощаю.

По пути Маленьев купил буханочку черного хлеба, пакет соли, банку маринованных огурцов и литровую бутылку боржома. Выбравшись за поселок, они устроились в пихтаче уютнее, чем в ресторане. Пили в очередь: глоток спирта, глоток боржома. Хлеб ломали, жесткую от волглой соли бумагу пакета Маленьев вскрыл ногтями, банку с огурцами кокнул о камень. Приволье! На секунду глотку спирало от спирта, боржом проталкивался комом. В животах горячело, жарко катилось по жилам, прибавляя силушки. Разгорались крепкие головы.

Поймав муравья, Статинов зажал насекомое, забавляясь бессилием челюстей, не справляющихся с грубой кожей пальцев, и казнил пленника. Болтали о всякой всячине, а среди пустых слов Маленьев, как свинчатку в бабках, пустил настоящее:

— Александр Окунев — любитель дешевки!

Заметив, как у Статинова что-то изменилось в лице, Маленьев, будто с треском ставя кость на кон, выпалил:

— По шесть с полтинником дает, стервец! — И, увидя, что попал в яблочко, что игра его, поднажал: — Брось, Мишка, эту жилу! Брось! Трепался я насчет зубов. Что, у нас с тобой своего нет, чтобы у друзей канючить этой дряни!

Так был завербован Михаил Статинов со всем «его» золотом. Так вершились дела начавшегося общества на паях под фирмой «Маленьев и Луганов» — с водкой, со спиртом, «под градусами». Кроме Статинова, Маленьев завербовал Ивана Гухняка, сговорился со своими товарищами по ружейной охоте: Силой Сливиным и Алексеем Бугровым.

Луганов сумел «вывернуть» часть запаса у одного бывшего старателя, но старый дядя Костя подорожился: потребовал по десяти рублей за грамм. На нем и пришлось поставить точку. Компаньоны, кое-что продав, кое-что заложив, израсходовали весь оборотный капитал.

Для Василия свет-Елизаровича Луганова оставили лишь на дорогу до Котлова.

3

И летел, чортом летел Василий свет-Елизарович. На самолете вначале, потом поездом.

Насупленный, собранный весь в кулак, сам кулак и слова лишнего не проронит, Луганов отстукал метенные злющими ветрами читинские степи, вонзался в кругобайкальские тоннели, с грохотом выскакивал на прибрежные кручи, — как только поезд держался на поворотах!

Любовался Василий бездонными широтами Байкала и сквозь зубы мычал:

Эй, баргузин, па-шевеливай ва-ал, Плыть…

Но плыть этому молодцу было куда как далеко…

Проскочил Иркутск, мчался тайгой. Махнул через Енисей. Ему нипочем, — махнет через Обь и Иртыш.

Енисей, Обь, Иртыш. Слова-то какие!.. Сколько воспоминаний, сколько значения в их звуках!.. А Луганов отмечал крупные станции стаканом водки, чтобы меньше скучать. Пил отнюдь не допьяна. Нельзя: на теле пояс парусиновый, самодельный, с карманчиками-мешочками…

Такой поясок фигуры не портит. В литровую бутылку можно насыпать до семнадцати килограммов золотого песка, в «чекушку» — четыре. Золотой песок тяжел и для перевозки удобнее пухлых пачек сторублевых билетов.

Поддерживая в себе приятное сорокаградусное тепло, Василий вскоре после станции Тайга, откуда магистраль дает северный отросток на Томск, начал прощаться с тайгой, из окна вагона плюнул в Обь и выкатился на зеленые, гладкие просторы степей иных, чем забайкальские. Он стучал и стучал по просторам плодороднейших в мире, несравненных черноземов, вполне безразличный к начавшимся трудам по включению этих черноземов в новое изобилье. Его, лугановское, единоличное обилье находилось с ним, в парусиновом поясе, а его путь лежал на Котлов, к месту людному, обжитому.

Скучая, Василий переводил часы назад: иначе собьешься, когда день, когда ночь. В одно утро — не сообразишь в длинной дороге, не то в шестое, не то в седьмое, — Луганов оказался опять в тайге, но в иной — в уральской. Вечером проплыли в сутолоке путей, паровозов, вагонов, заводов и заводских труб Свердловск и западные от него горнозаводские станции. И вновь тоннели с запахом дыма, с умолкающей под толщей гор музыкой и речами поездной радиостанции.

Чуя конец путешествия, Луганов как-то нечаянно, нежданно, ощутил вдруг робость и сомнение: а ну, как не выйдет? А ну, как вместо легких тысяч — решетка, не орел? И он проклял. Не себя, Гришку Маленьева…