Жемчужина в короне
Шрифт:
Пока она заводила «форд» в гараж из рифленого железа возле своего дома, старый Джозеф выходил ее встречать и журил за опоздание. Войдя в комнаты, она выпивала молоко, которое он, дожидаясь ее, успевал несколько раз подогреть, съедала печенье, выложенное им на тарелку и накрытое салфеточкой, глотала по его настоянию таблетку аспирина и, ответив на его почтительное «Храни вас бог, мэм!» коротким «Спокойной ночи», удалялась в спальню, а там медленно, устало выбиралась из неудобного длинного платья, которое Джозефу наутро предстояло проветрить и убрать в комод, где хранились ее немногочисленные наряды и запасное белье, что он и проделывал с гордостью, потому что его хозяйка была настоящая мемсахиб, несмотря на ее велосипед, пробковый шлем и резиновые сапоги, несмотря на ее работу в зловонных улочках языческого туземного города.
До 1942 года мисс Крейн прожила в Майапуре семь лет, и за это время там перебывало много европейцев. Окружной комиссар мистер Уайт и его жена находились здесь всего около четырех лет, с 1938 года, когда ушел в отставку предыдущий окружной комиссар, сварливый вдовец по фамилии Стэд, разобиженный тем, что не получил ни повышения как комиссар, ни назначения в секретариат. Заместитель окружного комиссара и его жена — мистер и миссис Поулсон — прибыли в Майапур еще немного позже.
Леди Чаттерджи играла ведущую роль в индийском светском обществе Майапура, однако мисс Крейн почти не была с ней знакома. Они встречались на приемах у окружного комиссара, но в доме Макгрегора мисс Крейн не была ни разу, хотя дом этот, как говорили, был единственным, где англичане и индийцы встречались как равные или, вернее, индийцы держались не слишком опасливо, а англичане — не слишком скованно. Мисс Крейн, в сущности, не жалела, что не бывает в доме Макгрегора. Леди Чаттерджи, по ее мнению, переняла от Запада много лишнего, в частности снобизм, как интеллектуальный, так и социальный. Послушать ее за обедом у окружного комиссара было забавно, но потом в гостиной, когда женщины ненадолго оставались одни, леди Чаттерджи принималась задавать им вопросы, рассчитанные, как казалось мисс Крейн, на то, чтобы уличить их в принадлежности к недостаточно знатному кругу в Англии и недостаточном умении ориентироваться за границей, после чего погружалась в надменное молчание и уже не вмешивалась в болтовню английских дам, а спокойно ждала, когда в гостиную явятся мужчины и ей опять представится возможность всех смешить блестками своего остроумия. При мужчинах леди Чаттерджи казалась английским дамам проще в обращении. Мисс Крейн решила, что все они ее побаиваются. А леди Чаттерджи, по ее наблюдениям, хоть и не боялась их, но все время была настороже и по-своему не менее чопорна, чем сами англичанки. Сама мисс Крейн, казалось, была ей совершенно безразлична: возможно, равнодушие это объяснялось тем, что в первый же раз, как они встретились, леди Чаттерджи путем прямых вопросов выяснила, что у мисс Крейн нет ученой степени и вообще нет педагогического образования, если не считать краткосрочных курсов, которые она окончила в Лахоре давным-давно, когда только еще рассталась с Несбит-Смитами. С другой стороны, равнодушие леди Чаттерджи можно было объяснить и ее антипатией ко всяким миссиям и миссионерам. При всей своей западной культуре леди Чаттерджи оставалась потомком раджей, индуской из правящей касты воинов. Невысокого роста, тоненькая, с подстриженными на европейский манер седеющими волосами, она сидела на краю дивана очень прямо, плотно обернув плечи свободным концом сари, поблескивая на вас своими удивительными глазами, а благородный нос с горбинкой и светлый цвет кожи без слов говорили и о знатном происхождении, и о ее воспитании — словом, только ход истории помешал этой женщине занять высокое положение, для которого она была рождена.
Муж леди Чаттерджи, умерший несколько лет назад, был намного старше ее, детей у них не было, а титула он был удостоен за службу английской короне и за благотворительную деятельность на пользу своих соотечественников, и леди Чаттерджи, овдовев, видимо, держалась его линии — угождать и нашим и вашим, в чем мисс Крейн усматривала дурной вкус. Подружившись еще в прежние дни с сэром Генри Мэннерсом, одно время занимавшим пост губернатора провинции, и его женой, леди Чаттерджи до сих пор ежегодно ездила в Равалпинди или в Кашмир погостить у леди Мэннерс, теперь тоже овдовевшей, и у племянницы сэра Генри, Дафны Мэннерс, неинтересной, голенастой и еще незамужней молодой особы, которая с начала войны работала в больнице в Майапуре и жила это время у леди Чаттерджи в доме Макгрегора. Уважению, с каким относилась к леди Чаттерджи верхушка английской колонии, несомненно, способствовала как ее дружба с такими знатными англичанами, как леди Мэннерс, так и ее собственное положение в Майапуре — вдова сэра Нелло, член попечительского совета Технического колледжа, член комитета попечителей мусульманской Женской больницы в туземном городе. С окружным комиссаром и его женой они называли друг друга по имени (с его предшественником Стэдом она не дружила). В бунгало мистера Уайта она всегда была желанной гостьей. Она играла там в бридж, а миссис Уайт играла в бридж в доме Макгрегора. Но даже если Уайты полагали, что такие сердечные отношения входят в их обязанности, поскольку они представляют правительство, радеющее о всех обитателях округа, как англичанах, так и индийцах, с вдовой сэра Нелло их связывала подлинная симпатия и понимание.
Однако особенно интересовало мисс Крейн то, что столь же радушный прием находили в доме Макгрегора индийцы — адвокаты, врачи, учителя, муниципальные чиновники, чины гражданской государственной службы, и среди них как члены местного подкомитета партии Национальный конгресс, так и другие, не входящие в этот подкомитет, но заведомо стоящие на еще более крайних антибританских позициях.
Часто ли такие люди встречаются в доме Макгрегора с либерально настроенными англичанами — этого мисс Крейн не знала; не знала она и того, надеется ли леди Чаттерджи путем таких встреч приглушить их антибританский пыл или же разжечь в сердцах английских либералов еще более радикальные настроения. Она знала одно: самой леди Чаттерджи, на ее взгляд, явно не хватало подлинного либерализма. Однако она допускала, что до конца понять леди Чаттерджи ей мешает особая слепота и глухота, которую порождает в нас положение человека, социально приниженного. А допуская это, тем самым допускала и более глубокую истину.
Состояла же эта истина в том, что после целой жизни, проведенной в служении миссионерским школам, мисс Крейн была очень одинока. После смерти старой мисс де Сильва, учительницы в Дибрапуре, не осталось ни во всем округе, ни во всей Индии, ни на всем
свете ни одного человека, будь то англичанин или индиец, которого она могла бы назвать своим другом, с которым ей хотелось бы поговорить долго и задушевно. Когда в мае 1942 года мистер Ганди потребовал, чтобы англичане ушли из Индии, оставив ее, как он выразился, на произвол «бога или анархии», а проще говоря — японцев, и мисс Крейн сняла со стены его портрет, а индийские дамы перестали приходить к ней на чашку чая, она поняла, что ее дом от этого не опустеет, потому что они и раньше видели в ней не человека, а всего лишь представительницу чего-то, что, по их мнению, требовало представительства. Поняла и то, что и сама смотрела на эти чаепития как на сборища не столько дружеские, сколько нужные. Больше в Майапуре некому было к ней заглянуть, и самой ей заглянуть было не к кому. Если кто к кому и заглядывал, так не ради человеческого общения, а по делу. Теперь вместо дам приходили солдаты, притом в другой день, по средам (словно вторники она берегла на тот случай, если дамы одумаются). А что касается солдат, то, вероятнее всего, в войсковом кооперативе повесили объявление:«Тем из личного состава, кто желает воспользоваться приглашением на чашку чая по средам, в доме мисс Э. Крейн, инспектора англиканских миссионерских школ Майапурского округа, записаться у ответственного за культурно-бытовое обслуживание гарнизона».
Порой она спрашивала себя, не объясняется ли ее решение приглашать к себе этих солдат инстинктивным желанием найти наконец пристанище среди тех, под чьей защитой издавна жила европейская община. Она не могла не сознавать, что по сегодняшним меркам ее социальные и политические понятия несколько старомодны и схематичны. Не получив настоящего образования, она взрослела медленно и, очевидно, нахваталась идей предыдущего поколения, приняв их за нечто совершенно новое. В современной политической практике она не разбиралась. Этой слабой осведомленностью и определялась пропасть, отделявшая ее не только от молодых, либерального толка англичан, с которыми она встречалась в доме у окружного комиссара и никак не могла найти общий язык, но и от леди Чаттерджи — та едва слушала, если мисс Крейн случалось заикнуться о независимости Индии и священном долге англичан в свое время предоставить этой стране независимость, и сразу давала понять, что уже сто раз все это слышала и с нее довольно.
«Я — пережиток прошлого», — сказала себе мисс Крейн, затем мысленно зачеркнула слово «прошлого» во избежание тавтологии и загляделась на изображение старой королевы, словно надеясь, что та сообщит ей нечто простое, но неоспоримое, — такое, что бывающие в доме Макгрегора, может быть, упустили из виду. Особенно удивляло ее, что вот ее дамы перестали приходить к ней на чашку чая, а сборища в доме Макгрегора продолжаются. Англичане, как видно, не видели в этом ничего дурного, хоть и знали, что приперты в стене, которую индийцы твердо вознамерились разобрать по кирпичикам. Они уверяли, что долг таких людей, как окружной комиссар и его жена, — постоянно быть в курсе событий, а где еще и набираются сведений, как не в доме Макгрегора? Так, например, ходили слухи, что окружной комиссар уже подготовил по приказу правительства список тех членов партии Конгресс по Майапурскому округу, которых придется арестовать на основании закона об обороне Индии, если Конгресс поддержит резолюцию мистера Ганди, — резолюцию, призывающую англичан покинуть Индию, ибо в противном случае они убедятся, что оборонять ее невозможно и невозможно кормить, одевать, снабжать оружием и вообще содержать войска на ассамско-бирманской границе, а невозможно по той простой причине, что не найдется никого, кто захотел бы трудиться на железных дорогах, на почте и телеграфе, в доках, на складах, на фабриках, в копях, в банках, в конторах — словом, где бы то ни было, будь то в государственном аппарате или на производстве, — в стране, которую они эксплуатировали больше двухсот лет, а теперь, не сумев удержать Бирму, подставили под удар со стороны новой группы империалистов и поджигателей войны.
Мисс Крейн страшилась такого восстания. Для страны, которую она полюбила, она видела единственное спасение в том, что ее народ и ее правители объединятся наконец как равные союзники в войне с фашизмом. Если бы в 1939 году члены Конгресса не вышли из состава провинциальных министерств, обидевшись, что вице-король, даже для виду с ними не проконсультировавшись, объявил войну от имени короля-императора; и если бы мистер Ганди в припадке безумия именно в это время тягчайших испытаний для Англии не выступил со своими требованиями политической свободы; если бы решать за Индию предоставили тогда мистеру Неру, которому Ганди, несомненно, связывал руки, и мистеру Раджагопалачари (который возглавлял тогда министерство в Мадрасе и хотел вооружить и обучить весь народ для войны против японцев) — вот тогда, как полагала мисс Крейн, в Дели был бы сейчас целиком индийский кабинет, лорд Линлитгоу был бы генерал-губернатором фактически независимого доминиона, и все, чего она желала для Индии, уже осуществилось бы, и война велась бы под твердым и разумным руководством.
Порой мисс Крейн просыпалась среди ночи и лежала без сна, прислушиваясь к дождю и волнуясь при мысли о близящихся ужасах, с которыми люди готовятся бороться, не понимая их, а значит, не зная средств для борьбы. Мы понимаем одно, думала она, — как им противостоять, и еще иногда — как их предотвратить.
Но на этот раз предотвратить их не удалось.
В первые дни августа мисс Крейн простудилась, что, как уже сказано, случалось с ней редко. Рисковать своим здоровьем она никогда не считала нужным, а потому позвонила в Дибрапур в школу предупредить, что в четверг не приедет, а будет только в субботу, после чего вернулась домой и улеглась в постель лечиться теплом. К концу недели ее недомогание прошло, и 8 августа — в день, когда Конгресс проголосовал за резолюцию мистера Ганди, — мисс Крейн с утра отбыла на своем «форде» в Дибрапур, миль за семьдесят от дома.
Дибрапурская школа, третья из подведомственных ей точек, стояла на отшибе, примерно на полпути между деревней Котали и самим городком Дибрапур. Городок был расположен у южной границы округа. Там не было ни церкви, ни белого населения Управление так называемыми Дибрапурскими копями осуществлялось теперь из Алигарха, то есть из соседнего округа той же провинции. Большинство школьников жили в Котали. До школы от них было всего три мили, а до другой школы — той, которую открыл в одной из ближайших деревень отдел народного просвещения, — не меньше четырех. Миссионерскую школу построили на отлете много лет назад, чтобы она могла обслуживать не только Дибрапур, но и близлежащие деревни. Когда же правительство, расширяя свою программу народного просвещения, понастроило новых начальных школ, старая миссионерская школа не растеряла своих учеников по той простой причине, что много их никогда и не было. Дети из Котали ходили сюда, потому что так было ближе, а кое-кто посещал эту школу и живя в Дибрапуре, потому что в ней преподавали английский.