Жена авиатора

Стыдясь встретить его взгляд, я посмотрела в окно. Мама катала Джона в коляске взад-вперед по дорожке сада. Даже с такого расстояния я могла разглядеть широкий, как у викингов, лоб Джона, его русые волосы более темного оттенка, чем у его отца.

– Я подумаю, – сказала я.

– Прекрасно. Желаю хорошо провести уик-энд.

– Постараюсь.

Я повернулась, чтобы идти, но почувствовала, как его пальцы сжали мое запястье. Чарльз наклонился и неожиданно чмокнул меня в щеку, потом взял мой чемодан и последовал за мной к машине. Когда машина тронулась, я оглянулась назад. Чарльз все еще стоял на аллее с блокнотом и карандашами в руке и смотрел на меня. Он не махнул мне на прощание. Я тоже.

Я вернулась в понедельник утром, уставшая от двух ночей, проведенных в гостевой комнате Кон, беспокойно ворочаясь без сна в кровати, слишком широкой для меня одной. Вернулась назад, хоть и была уверена, что никогда больше не смогу говорить с моим мужем о нашей общей трагедии.

Вернулась из-за блокнота и кучки карандашей.

Поняла, конечно, что Чарльз думает, что этим помогает мне, стараясь отвлечь от моего горя, и была тронута. Лучше он ничего не мог придумать. Но все же мне нужно было чего-то большего, чтобы я смогла найти выход. Печаль стала моей постоянной спутницей, хотя больше я не плакала. Как тень, она сопровождала меня в солнечные дни и влияла на мое настроение в облачную погоду.

Я даже видела ее, мою печаль, следующую за мной. Спускаясь по трапу в тот день, когда мы впервые прилетели в Англию, почти год назад. Джону было только три года; Чарльз нес его на руках, а я толкала коляску по направлению к ожидающим репортерам и операторам. Мое горе было не единственной вещью, которая преследовала нас на этой узкой тропинке; разочарование, отвращение и ужас также гнали нас через океан.

За два месяца до того, как мы покинули Америку, около дома прямо под окном детской Джона был пойман незваный гость с лестницей в руках.

А еще раньше меня чуть не затоптала толпа, когда я имела неосторожность одна отправиться в Маси по совету доктора. Глупо, но мне тоже казалось, что новая шляпка поднимет мое настроение. Только я подошла к красной фетровой шляпке с пером, как оказалась окруженной толпой покупателей. Все они пристально смотрели на меня, ожидая каких-то действий – наверное, думали, что я потеряю самообладание. Некоторые начали бормотать что-то одобрительное, другие выкрикивали мое имя. Даже в состоянии испуга – потому что толпа теснила меня назад, прижимая к стеклянному прилавку, – я завидовала им. Неистово. Потому что это были женщины, которым новая шляпка или вид незнакомки, лицо которой они узнали из газет, могли принести счастье. И когда полиция явилась мне на помощь, как раз вовремя, потому что мое пальто уже трещало под напором жадных, просящих рук, я поняла, что больше никогда не смогу стать такой, как они.

Но кульминация наступила, когда Чарльз вез на машине меня и Джона домой от педиатра. Внезапно к нам сзади очень близко подъехала какая-то машина. Другая машина, свернув, встала перед нами. Выругавшись, Чарльз вынужден был съехать с дороги. Наша машина врезалась в дерево с такой силой, что я прикусила кончик языка и со страхом почувствовала во рту вкус крови. Малыш сидел у меня на коленях и остался цел и невредим; он заплакал только после того, как я крепко прижала его к груди, пытаясь защитить от людей, окруживших нашу машину.

С диким криком Чарльз выскочил наружу и бросился на них, и в этот момент меня ослепила яркая вспышка. Фотографы, пронеслось у меня в голове. Я нагнулась, закрывая сына, и мое облегчение оттого, что это не были похитители детей, мгновенно сменилось возмущением их беспардонным поведением. Чарльз кричал на них, спрашивал, есть ли у них совесть, уважение к людям, но в ответ получал только новые вспышки камер, наглые вопросы о том, как мы переносим свое горе и как воспитываем нашего второго ребенка, помня о смерти его брата.

Единственное, что я могла сделать, – это остаться на месте. Мои руки так крепко обвились вокруг Джона, что им пришлось бы разорвать их, чтобы добраться до него, а Чарльз в это время кричал толпе, что первый, кто решит ворваться в машину, будет застрелен без предупреждения. Внезапно наши глаза встретились. Снова мы были одни против всего мира. Если горе не могло сплотить нас, это могло сделать чувство самосохранения.

В тот вечер мы капитулировали. Мы упаковали наши вещи и глубокой ночью уехали к Гуггенхаймам. Там мы спрятались в глубине их огромного поместья, решая, что делать дальше. Гарри и Кэрол были бесконечно гостеприимны, без единого слова пригрев в своем теплом и спокойном мире заходящегося от крика ребенка. Кэрол очень нравилось возить коляску с Джоном по своим безупречно подстриженным лужайкам и часами молча шагать рядом со мной. Ее искренняя привязанность была бальзамом, пролившимся на мою израненную душу.

Доброта Гуггенхаймов была беспредельна, но мы знали, что не можем оставаться в их поместье вечно. Мы решили продать штату дом в Хоупвелле за смешную сумму. После тех майских событий мы пытались жить в нем, но там было слишком много призраков.

Мы сердечно простились с Гуггенхаймами, мамой и Кон и поручили Дуайту следить за нашими финансовыми интересами в Соединенных Штатах. Мы забронировали себе место на грузовом судне до Англии, оказавшись единственными пассажирами. Вечером накануне отплытия Чарльз написал письмо в «Нью-Йорк таймс», в котором объяснял, почему мы покидаем страну, для которой он так много сделал. В обдуманных словах, в которых тем не менее сквозил гнев, он открыто осуждал отсутствие морали, безнравственность, ставшую частью характера каждого американца. Он обвинял прессу – и тех, кто за ней стоял, – в смерти нашего сына. Он выражал желание вернуться в страну, которую любит, но только тогда, когда снова сможет назвать себя гражданином толерантного и доброго общества.

Мы сняли поместье Лонг Барн, находившееся недалеко от Лондона, где, казалось, вновь обрели спокойствие. Чарльз мог ходить по покрытым туманом и копотью от труб улицам Лондона, почти не привлекая любопытных взглядов. Незнакомцы больше не появлялись у наших дверей; деревенским констеблям была знакома каждая машина, каждый велосипед на много миль вокруг. Я могла оставить ребенка спать в доме с двумя нянями и тремя сторожевыми собаками и чувствовать необходимость подняться наверх в детскую и проверить, все ли в порядке, четыре раза за ночь, а не сорок, как раньше.

Но самое лучшее, что мы с Чарльзом вечерами совершали долгие прогулки по саду, как делали, когда только поженились, когда он пытался научить меня распознавать звезды. Теперь он ничему не старался научить меня, да и я не испытывала к этому особого желания. Мы шли в молчании, боясь или просто не умея объединить наши мысли, но просто дыша одним воздухом, восхищаясь одной и той же луной.

Когда мы вместе смотрели на небо, нам всегда было хорошо вдвоем.

Его дни были по-прежнему наполнены научными изысканиями, работой с экспертами по летному делу над улучшением качественных показателей топлива, а также продолжающимся сотрудничеством с Алексом Каррелом, который сопровождал нас в переезде через океан вместе со своей женой и жил на маленьком острове в Бретани. Однажды я прочитала статью в журнале о некоем ученом Годдаре, работавшем над устройством под названием ракета. Я показала статью Чарльзу, который стал после этого переписываться с ним и помогать ему искать финансирование.

В конце концов мир добрался до моего мужа даже в нашем сельском доме в английской глубинке. Через Ла-Манш полетели приглашения от различных правительств Европы с просьбой дать экспертную оценку их новым коммерческим авиалайнерам и аэропортам, как он раньше делал в Соединенных Штатах. Когда он снова начал принимать эти приглашения, я покорно смахнула пыль со своих летных очков. Трудно описать, что я чувствовала, оставляя Джона в незнакомой стране с чужими людьми после всего, что произошло. Наверное, это был страх – сильнейшее чувство, которое так презирал Чарльз и которому я не могла сопротивляться. Ужас притягивал меня к моему ребенку и отталкивал от него; страх привязаться слишком сильно, ужас потерять его. Как я потеряла его брата, которого он никогда не увидит.