Жена башмачника

– Я напомнил ей, что ее собственная мать была из Фитцсиммонсов, вкалывавших на стекольной фабрике.

– Так твоя мать тоже ирландская нищета?

– Самая ирландская на свете, – рассмеялся Колин. – Не заставляй меня умолять тебя. Ты выйдешь за меня? Сделка предложена.

Чиро и Энца переглянулись и уставились на Лауру. Та набрала побольше воздуха и ответила:

– По рукам.

Колин рассмеялся, Энца и Чиро присоединились к нему. Только Лаура разрыдалась.

– Ты – это все, чего я хотела.

– Так почему плачешь? – Колин подошел к ней, обнял, поцеловал.

– Потому что никогда не получаю желаемого.

– Ты и сама знаешь, что это не так, – мягко возразил Чиро.

– Точно, знаешь, – подтвердила Энца.

Лаура Мария Хири и Колин Купер Чапин поженились 26 декабря 1919 года в капелле Девы Марии в кафедральном соборе Святого Патрика на Пятой авеню в Нью-Йорке. Колин отметил, что это День подарков [84] , а значит, по приметам, их ждут либо сплошные ссоры, либо райское блаженство. Они выбрали этот день, потому что Мет погасила свои огни на время новогодних праздников, а мальчиков отпустили на каникулы. Уильяму было одиннадцать, а Чарльзу – двенадцать. Все четверо Чапинов отправились в Майами-Бич – благодаря медовому месяцу каникулы у мальчишек растянулись вдвое.

84

Праздник второго дня Рождества.

Лаура послала в Миннесоту открытку, на которой было лишь несколько слов, выведенных ее великолепным «палмеровским» [85] почерком: «В жизни не была счастливее».

Энца поставила манеж в своей мастерской, рядом со швейной машинкой. Они с Чиро не разделяли работу и семейную жизнь – им прекрасно удавалось их совмещать. Ребенку нравилось, посасывая бутылочку, наблюдать за игрой света, пробивавшегося сквозь крону дерева за окном и ронявшего лепестки теней на старый жестяной потолок. Когда Антонио спал, Энца помогала Чиро. Она полировала кожу и засовывала в ботинок деревянный стержень, чтобы протолкнуть кожу внутрь железного «стакана».

85

Имеется в виду эталонный почерк, как в прописях. В английских школах того времени учили чистописанию «палмеровским методом», изобретенным в XIX веке. Остином Норманом Палмером (1860–1927).

Чиро устраивал перерывы, чего прежде не делал, выходил с Антонио во двор, подбрасывал в воздух, позволял порезвиться на травке. Антонио уже исполнилось два года, и к нему приводили гостей, сверстников. Хотя он был первенцем у Энцы, у нее имелся опыт возни с малышами, вынесенный из детства. Да и вокруг хватало опытных родителей, готовых помочь. Ида Унчини, чьи дети уже выросли, заглядывала запросто, по-соседски. Другая соседка, Линда Албаназе, с готовностью катала Антонио в своей кондитерской тележке.

Мастерская Чиро на Вест-Лейк-стрит постепенно стала местом, где собирались шахтеры. После смены они заглядывали поболтать, перекинуться партией в карты. Чиро угощал их сэндвичами с томатами и моцареллой – сыр он делал самолично, словно вернувшись во времена монастырского детства. Энца дважды в неделю пекла свежий хлеб и следила, чтобы Чиро приглашал друзей в эти дни – угостить свежей выпечкой.

Обеды они готовили поочередно. Днем Чиро стучал Энце в окошко, и они позволяли себе полчаса посидеть на заднем дворе под раскидистым деревом, глядя, как сын играет на расстеленном рядом одеяле.

В один теплый августовский день Энца приготовила любимое блюдо Чиро, яйца-пашот в соусе из свежих томатов, с салатом из одуванчиков. Держа под мышкой стопку свежей почты, она вынесла поднос во двор.

– Эй, Антонио, лови! – Чиро бросил мяч. Антонио поймал на лету. – Большие руки у парня, – заметил Чиро.

– Как и у отца.

– Он очень быстрый.

– Каждый отец думает, что его сын станет великим спортсменом.

– Но такой сын, как Антонио, вовсе не у каждого отца.

Энца передала мужу поднос, и Чиро позвал сына обедать.

Она намазала для Антонио булочку маслом, села на скамейку и начала проглядывать почту:

– Одни счета.

– Энца, не забудь про обед.

Она перебрала конверты.

– Обязательно. Ох, письмо от Лауры.

Энца вынула из волос шпильку, вскрыла конверт.

2 августа 1921 года

Дорогая Энца,

С тяжелым сердцем пишу я тебе о смерти синьора Энрико Карузо. Думая о нем, я всегда сразу вспоминаю тебя. Помнишь, как мы готовили ньокки? А тот случай, когда ты подколола ему подол для подшивки, а он спрыгнул с примерочного табурета, булавки вонзились в голени, и он скакал вокруг, как ребенок? Ты обычно оставляла в его гримерке чашку с лимонной и апельсиновой кожурой, чтобы впитался сигарный дым. Помнишь, как он звал тебя Uno, а меня Due?

[86] Он говорил: «Вы двое всегда вместе, как один и два». Каким подарком он был для каждой из нас! Мне будет его ужасно не хватать, но я запомню его в тот вечер, когда давали бенефис в пользу солдат Мировой войны. Он стоял на сцене, раскрыв объятия, и впитывал любовь пяти тысяч своих поклонников, будто принимая букет роз.

Мое сердце болит за тебя так, словно он был членом твоей семьи… Прекрасный человек, великий певец и огромная гордость народа Италии.

Лаура P. S. Синьор умер на родине, как и хотел.

86

Uno – один, due – два (ит.).

Энца заплакала. Чиро вынул из ее пальцев листок, прочитал и привлек к себе жену:

– Мне так жаль.

Смерь Энрико Карузо стала концом эпохи, которая полностью изменила всю жизнь Энцы. Опера подарила ей замечательных друзей и превратила из бедной швеи-иммигрантки в мастерицу-американку.

Антонио играл у ног Энцы, а она вспоминала великого певца – всякие мелочи, какие только всплывали в памяти. Как он курил сигару – дым вылетал аккуратными колечками, будто отдельные ноты. Его мощные икры и маленькие ступни, и как она пыталась зрительно удлинить его тело, чтобы он казался стройнее. Она вспоминала тот вечер, когда Карузо вложил золотую монету ей в ладонь, – вечер, когда она видела его в последний раз.

Впервые после переезда в Миннесоту Энца затосковала по Нью-Йорку. Конечно, было большим удовольствием работать с Лаурой в опере, общаться с другими девушками, с художниками и декораторами, с музыкантами и певцами. Но теперь у нее была семья, свой дом и новые друзья, толком даже не представлявшие, чем жила она до замужества.

Энца оплакивала не только Энрико Карузо, но и его Италию. Они столько беседовали на родном языке о тонкостях кухни: как вырастить красные апельсины, как измельчать свежий базилик, ни за что не пользуясь при этом ножом, чтобы выпустить весь аромат до последней капли, и о том, как Джакомина, пока паста кипела в горшке, пела «Panis Angelicus» [87] от первого до последнего куплета, а затем сливала воду, и паста получалась «аль денте», ровно такая, как надо, perfetto [88] .

87

«Ангельский хлеб» (лат.) – часть гимна «Sacris solemniis», написанного Фомой Аквинским, и часто исполняющаяся отдельно.

88

Безукоризненный (ит.).

Голос Карузо – это потеря для всего мира и, конечно же, для Энцы, хотя в первую очередь она вспоминала не о его певческом таланте. Она думала о нем самом. Карузо знал, как жить. Из каждого часа своей жизни он извлекал радость до последней капли. Он изучал людей, но не для того, чтобы судить их, а для того, чтобы выявлять их уникальные черты, находить лучшее, – чтобы возвращать им это лучшее, перевоплощаясь на сцене.

Энца не могла поверить, что Карузо мертв, потому что он был сама жизнь. Он был – дыхание и мощь, звук и чувство. Смех его звучал так громко, что долетал до самого Бога.

Паппина держала на руках свое новое дитя. Это был ее четвертый ребенок, но впервые конверт был розовым. Анжеле Латини было всего две недели от роду, когда Паппина принесла ее в Чисхолмскую мастерскую, чтобы представить семейству Ладзари.

Когда Антонио вбежал в мастерскую, Чиро и Энца ворковали с младенцем.

– Смотри, у тебя новая названная кузина, – сказала Энца. – Малютка Анжела.

– Девочка? – фыркнул Антонио. – Что мы будем делать с девчонкой?

Антонио исполнилось семь, он был долговязым, с густыми темными волосами.