Жена бургомистра

Те, кого касались эти слова, не отличались особенным мужеством, и потому, когда Акванус повел молодую женщину в «Вексель», не послышалось ни единого слова. Жена и дочь хозяина приняли Марию в своем жилище, отделенном от комнат гостиницы, и просили ее подождать здесь, пока разойдется толпа. Но Марию тянуло домой, и когда она объяснила, что ей нужно идти, Акванус предложил себя в провожатые.

В дверях стоял Георг фон Дорнбург, который при виде их отступил с почтительным поклоном от дверей, но хозяин «Векселя» позвал его и сказал:

— Сегодня у меня будет много дел: многим захочется пропустить стаканчик после хорошего известия. Не сердитесь на меня, пожалуйста, госпожа бургомистерша, но юнкер проводит вас так же хорошо, как и я… а вы, господин фон Дорнбург?…

— К вашим услугам! — ответил Георг и вышел вместе с молодой женщиной на улицу.

Некоторое время они шли молча рядом, и каждый из них слышал, как ему казалось, биение сердца другого. Наконец, юнкер глубоко вздохнул и вымолвил:

— Прошло три длинных-длинных месяца с тех пор как я приехал. Хорошо ли я вел себя, Мария?

— Да, Георг.

— Но вы не можете себе представить, чего мне стоило держать на цепи свое бедное сердце, таить про себя все, что хочешь сказать, и закрывать глаза. Но хоть раз, один только раз я должен высказаться, Мария…

— Никогда, никогда! — настойчиво просила она. — Я знаю, что вы честно боролись; не лишайте же себя так безрассудно победы.

— О выслушайте меня, Мария, выслушайте только один раз!

— Что за польза будет вам от того, что вы смутите мою душу горячими речами? Я смею слушать только одного человека на свете, когда он говорит, что любит меня, и вы не должны говорить мне, чего я не смею слышать.

— Не смеете? — спросил он тоном легкого упрека и продолжал мрачно и горько: — Вы правы, совершенно правы. Мне запрещено даже говорить. Пусть же жизнь течет вперед свинцовым потоком и все, что зеленеет и цветет на его берегу, потеряет свой запах и поблекнет! Туман скрыл от меня золотой свет солнца, радость утратила всю свою силу, и все, что прежде восхищало меня, теперь кажется мне бледным и непривлекательным. Узнаете ли вы прежнего беззаботного весельчака?

— Постарайтесь быть опять веселым, постарайтесь ради меня, Георг!

— Все прошло, все прошло, — печально прошептал он. — Вы видели меня в Дельфте, но вы никогда не понимали меня хорошо. Эти глаза были как бы два зеркала счастья, в которых чудесно преображается каждое изображение, воспринимаемое ими, и за это они были вознаграждены: повсюду, куда бы они ни глядели, им светили приветливые взгляды. В этом сердце вмещался целый мир, и оно билось так быстро и радостно! Часто я не находил исхода своим силам и не знал, куда девать избыток веселья и жизни, и мне казалось, что я, как мушкет, который разрывает слишком сильный заряд, разлечусь на тысячу кусков, но не в ширину, а прямо вверх, на небо. Это было такое счастливое и в то же время такое мучительное чувство, я раз десять испытывал его в Дельфте, когда вы были добры ко мне. А теперь, теперь? У меня еще есть силы, я мог бы еще летать, но я ползаю, как улитка, потому что этого хотите вы.

— Я не хочу этого, — возразила Мария. — Вы дороги мне, я смею признаться в этом, и мне тяжело видеть вас таким удрученным. Но если и я вам дорога, а я знаю, что вы желаете мне добра, перестаньте же так жестоко мучить меня… Вы мне дороги… Я уже сказала это, и должна была сказать, чтобы выяснить все между нами. Вы мне дороги как прекрасные дни моей прошедшей юности, как милые сны, как прелестная песнь, которая радует нас и освежает нашу душу, когда мы слушаем ее или вспоминаем ее, но быть для меня чем-нибудь больше этого — вы не можете. Вы мне дороги, и я хочу, чтобы это всегда было так, и вы можете добиться этого, если не разорвете клятву, которую вы дали.

— Клятву? — спросил Георг. — Клятву?

— Да, клятву, — перебила его Мария и пошла тише, — клятву, которую вы дали на груди Питера в день его рождения, после пения. Вы помните это? Вы дали в это время молчаливую клятву; я знаю это, знаю так же хорошо, как то, что я сама клялась перед алтарем в верности своему мужу. Попробуйте сказать мне, что я лгу.

Георг отрицательно покачал головой и продолжал с еще большей горячностью:

— Вы читаете в моей душе. Наши сердца точно два верных друга, ни в одном нет ничего скрытого для другого, — они знают друг друга, как Земля свой Месяц, как Месяц свою Землю. Разве может быть одно без другого? Зачем их разделять? Случалось ли вам когда-нибудь ехать по лесной дороге? Там видны следы от двух колес, они идут рядом, но никогда не соединяются. Ось держит их на расстоянии, как нас наша клятва.

— Скажите лучше: как наша честь!

— Как наша честь. Но в лесу часто можно встретить место, где дорога вдруг оканчивается пашней или костром, и тогда следы скрещиваются и перерезываются, и я чувствую в эту минуту, что моя дорога окончена. Я не могу двигаться вперед, не могу, иначе лошади врежутся в чащу, и повозка разобьется о корни и камни.

— А вместе с нею и честь. Ни слова более! Пойдемте поскорее. Видите свет в окнах? — Всякому хочется показать, что его радует хорошая весть. Наш дом также не должен оставаться темным.

— Не спешите так: Варвара позаботится об этом; а как скоро мы должны расстаться? Вы все-таки сказали, что я вам дорог.

— Не пытайте меня! — воскликнула молодая женщина с трогательной мольбой.

— Я не хочу мучить вас, Мария, вы должны только выслушать меня. Молчаливая клятва, которую я дал, была для меня серьезным, невероятно серьезным делом, и я старался откупиться от нее смертью. Вы слышали о том, как я во время осады Бошхэйзенских шанцев бросился, как бешеный, сквозь ряды испанцев. Ваш бант, голубой бант из Дельфта, лента небесного цвета, развевался у меня на плече, когда я устремился навстречу мечам и копьям. Но мне не суждено было умереть, и я вернулся невредимый из схватки. О Мария, ради этой клятвы я перенес мучение, не имеющее себе равного. Освободите меня от нее, дайте мне хоть раз, только один раз высказать вам прямо…

— Остановитесь, Георг, остановитесь! — умоляла молодая женщина. — Я не хочу, я не смею слушать вас… ни сегодня, ни завтра, никогда, никогда до конца века!

— Раз, только один раз я должен сказать вам, что я люблю вас, что жизнь и счастье, мир и честь…

— Ни слова больше, юнкер фон Дорнбург. Вот наш дом. Вы наш гость, и если вы прибавите еще хоть одно слово к тому, что вы сейчас сказали жене вашего друга…

— Мария, Мария… О не беритесь еще за молоток. Как можете вы так бессердечно разрушить счастье человека…

Дверь отворилась, и бургомистерша вступила на порог. Георг стоял перед ней и, протягивая к ней руку, как бы прося о помощи, мрачно говорил:

— Отвергнуть на смерть и отчаяние! Мария, Мария, за что вы так поступили со мной?

Тогда она положила свою правую руку в его и сказала:

— Для того чтобы мы оба остались достойными уважения друг друга в горе.

Она с силой вырвала из его пальцев свою руку, холодную, как лед, и вошла в дом; а он несколько часов подряд бродил, как пьяный, по освещенным улицам, а вернувшись, с пылающей головой бросился на свою постель. На столике подле кровати лежала плотно сшитая книжечка. Он схватил ее и стал писать дрожащими пальцами.