Жена-незнакомка

– Мадам, вы рассказали мне трогательную историю, разумеется… Что не отменяет сделанного вами. Вы совершили ужасающее преступление, разве вы не понимаете этого?

– Еще более ужасающее, чем вы думаете, – обронила Жанна.

– О чем вы?

– Это из-за меня умерла сестра. Это все из-за меня.

– Вы убили собственную сестру? – Кажется, Раймон не мог поверить услышанному. – Но вы только что сказали, что она скончалась от лихорадки!

И тогда Жанна выкрикнула то, о чем молчала до сих пор и не говорила никому, даже Богу. Бог и так знал.

– Она умерла, потому что я захотела вас! Потому что нас учат быть осторожней с нашими желаниями, но мы летим, как мотыльки на огонь, и понимаем, что сгорим, слишком поздно! Я увидела вас и на некоторое время пожелала, чтобы вы достались мне, а не сестре. Черт вас побери, Раймон! Я влюбилась в вас тогда, когда вы приехали, хотя вы едва ли меня замечали. Я даже думала о том, чтобы расстроить свадьбу – не всерьез, ибо не могла бы так подвести семью. Но после вашего отъезда Жанна умерла, и это я виновата! – Горячие слезы покатились по щекам, прокладывая огненные дорожки. – Я невольно пожелала ей смерти, и да, я убила ее – своим желанием обладать вами, быть рядом с вами, одной только проскользнувшей мечтой об этом!

Раймон молча слушал, и Жанна не могла остановиться.

– А потом я приехала в Марейль и влюбилась в него тоже, и поняла, что хочу здесь прожить всю свою жизнь, с вами. Но вы не ехали и не ехали. Я писала вам, и вы вдруг ответили. Это было чудом. О, поверьте, каждую минуту мне было стыдно, что я обманываю вас, хотя Элоиза и подбадривала меня, напоминая, ради чего этот обман. Но она сама себе лжет, а может, просто мне не говорит. Я вижу, что ей трудно. Она не любит такое, но ради меня готова была поступиться своей жизнью и честью, всем! А мы с вами писали друг другу письма, и я надеялась, что вы приедете однажды, и вот вы приехали, еще лучше, чем я помнила, и я влюбилась в вас снова, я влюблялась каждый день и каждую минуту, ненавидела себя за это и тут же благодарила Бога, что Он ниспослал мне это чудесное чувство. Я люблю вас, я хочу быть вашей, с вами, и в этом не было ни капли лжи, никогда! Даже когда вы об этом знать не знали, Раймон, я любила вас, и если вы сдадите меня властям, что будет совершенно справедливо, я претерплю это, и последними словами моими будут те, в которых я снова вспомню о своей любви и пожелаю вам счастья. Пока она есть у меня, пока вы, как мне показалось, готовы ответить мне тем же, я боюсь на самом деле только одного – что сейчас вы мне не поверите. – Она сердито вытерла слезы тыльной стороной ладони. Хватит плакать. – Ни смерти не боюсь, ни позора, ни тюрьмы. Боюсь, что вы выйдете сейчас за дверь и не взглянете на меня больше.

Она умолкла, выдохшись, ощущая боль и вместе с тем – огромное, ни с чем не сравнимое облегчение. Раймон знает. Можно больше не лгать ему. Он знает, и, что бы он ни решил, хуже уже не будет. Самое страшное произнесено.

Молчание было почти осязаемым. Замер начинающийся день, звуки за дверью, пылинки в солнечном луче. Жанна сидела все так же прямо, не отводя взгляда, и Раймон смотрел на нее с непонятным выражением на лице, совсем не походившим на его привычную каменную маску.

А затем он поднялся – все тем же уже хорошо знакомым ей стремительным движением – и сгреб Жанну в охапку легко, словно ворох простыней. Она вцепилась в воротник его рубашки, не зная, что и думать. Раймон же отнес ее на кровать, но не уложил, а сел, прижав к себе и укачивая, словно ребенка. И Жанна, уткнувшись ему в шею, пахнувшую так тепло и знакомо теперь, снова разрыдалась.

– Тихо… тихо. – Он прикоснулся губами к ее волосам, провел широкой ладонью по растрепавшимся прядям. – Все будет хорошо.

Но она еще не верила. Она должна была убедиться. Чуть отодвинувшись, Жанна заглянула в спокойное лицо мужа.

– По всем законам ты должен сдать меня властям. Почему ты… меня услышал?

– У меня тоже вопрос к тебе. Почему ты не сказала мне раньше?

– Я боялась, – покорно ответила она. – Несмотря на нашу переписку, я совсем тебя не знала, а то, что слышала, говорило о тебе как о человеке суровом. Но потом ты приехал, и я с каждым днем убеждалась, что смогу тебе рассказать, даже не надеясь, что ты мне поверишь. Я не заставляла тебя верить мне, Раймон. Не хотела тебя обманывать. Не могла лгать тебе… своей душой. Все, что сделано ради семьи, мною сделано, но только это. Они не заставили меня продать душу, и в своих чувствах я была свободна. И все равно, даже сейчас… Ты поверил мне, а я до сих пор не могу этому поверить.

– Потому что ты сказала мне правду, – просто объяснил Раймон. – Я вижу, что это правда, какая уж есть. Не знаю, как можно было придумать подобный план и ему следовать, только я давно смирился, что существуют на свете вещи, не понятые мною. Но есть еще кое-что, кроме твоей правды. Во-первых, вчера утром ты остановила дуэль, которую не должна была останавливать. Никто не заставлял тебя этого делать, более того – если бы ты обманывала меня цинично и расчетливо, то постаралась бы опоздать, надеясь, что Бальдрик убьет меня и избавит тебя от нелюбимого мужа, который может уличить тебя в обмане. Ты спасла две жизни, и это нельзя трактовать иначе. А во-вторых… Я не знал этого до недавнего времени, вообще не знал, что со мной такое может произойти, и не думал об этом, исполняя долг. Я полюбил тебя, и это тоже правда. Ты, конечно, обманщица, девочка, но ты моя обманщица, и этого никому не изменить.

Жанна вдохнула, выдохнула и крепко зажмурилась, а потом открыла глаза. Ничего не изменилось. Раймон ее не убил, не окатил презрением, он выслушал ее и… принял то, что она сказала. Ему потребуется время, чтобы смириться с этим. Но слова любви, которые он произнес, затмевали все это.

– Что же мы будем делать теперь? – прошептала Жанна.

– Я еще не знаю, – сознался шевалье де Марейль и покрепче прижал к себе добычу, не собираясь ее выпускать, – но мы непременно придумаем.

Глава 22

Военный совет, созванный в Марейле, состоялся на следующий день после приезда Матильды и озвучивания ее условий. Тянуть дольше Раймон опасался: нужно было определить, как поступить дальше. А на кону стояло нечто большее, чем благополучие одной семьи. То, о чем просила Матильда, напрямую влияло на судьбу государства, и кто знает, что еще крылось за ее словами? Раймон теперь не сомневался: у трона затевается заговор. И приезд Бальдрика, мрачного донельзя, это подтвердил.

– Вчера на Мазарини было совершено покушение, – сообщил барон де Феш с порога гостиной так, как будто и не было недавней дуэли и он просто приехал с новостями. – Вечером, когда он возвращался в Пале-Рояль, несколько неизвестных напали на него и попытались убить. К счастью, гвардейцам удалось отбиться, однако я полагаю, что это не последняя попытка. Заговорщики выступают почти в открытую. Не сомневаюсь, что это все козни герцога де Бофора и его приспешников.

Жанна и Элоиза переглянулись, а Раймон, подойдя к другу, крепко обнял его. Бальдрик удивился, приподнял брови и ответил с улыбкой:

– Я смотрю, дуэли идут тебе на пользу. Может, нам стоит иногда бросать друг другу вызов и разминаться на той лужайке? Это сделает из тебя живого человека.

– Уже сделало. Прошу тебя, прости мои необдуманные слова.

– Уже простил, – в тон ему ответил Бальдрик. – И я не хочу пока больше говорить об этом. Возможно, позже, за бутылкой бургундского и когда наши великолепные дамы не услышат, какими словами я стану описывать тебя… А сейчас давайте же…

– Прошу вас, присядьте, барон де Феш, – попросила Жанна. – Нам есть что рассказать вам.

После разоблачения, за которым последовало примирение, Раймон взялся за дело всерьез. Не то чтобы Жанна не могла себя защитить совсем, она не была беспомощной, и это тоже привлекало в ней шевалье де Марейля. Однако в придворных интригах она совсем не разбиралась и связей не имела. А в таком деле, как заметила мадам де Салль, впервые на памяти Раймона смутившаяся, главное – разыграть верную карту. У Матильды и ее покровителей расклад хорош, но кто сказал, что у противников нет козырей?

Потому было решено посвятить в тайну барона де Феша, которому, ошеломленному и недоумевающему, и поведали всю историю. Рассказывал, правда, Раймон, в устах которого все звучало сухо, по-военному; он всегда так говорил о делах, словно докладывал командующему. Если Бальдрик и был неприятно удивлен поступком Жанны и Элоизы, он не высказал этого вслух, лишь заметил: