Жена путешественника во времени

ГЕНРИ: Мы едем обратно от Лауры.

– Что ты молчишь? – спрашивает Клэр.

– Я думаю об этих ребятах. Младенцах-панках.

– Да уж. И что?

– Я пытался понять, что могло заставить того парня…

– Бобби.

– …Бобби – резко повернуть, подсесть на музыку, которая была написана в тот год, когда он родился…

– Ну, мне «битлы» очень нравились,– замечает Клэр. – Они распались за год до моего рождения.

– Да, ну и все же почему? В смысле, тебе нужно было тащиться от «Depeche Mode», или Стинга, или еще кого-нибудь. Бобби и его подруга хотят вырядиться почуднее, должны слушать «The Cure», но вместо этого ударились в панк, хотя они ничего об этом не знают…

– Уверена, основная причина – позлить родителей. Лаура рассказывала, что отец не разрешает Джоди выходить в таком виде из дома. Она кладет все в рюкзак и переодевается в женском туалете в школе, – говорит Клэр.

– Но именно так все и поступали, тогда, раньше. В смысле, это полностью провозглашает твой индивидуализм, это я понимаю, но зачем отправляться за ним в семьдесят седьмой год? Им следовало заворачиваться во фланелевые пледы.

– Какое тебе дело? – спрашивает Клэр.

– Это меня угнетает. Напоминает, что мое время умерло, и не просто умерло, а уже забыто. Ничего из этого больше не гоняют по радио, и я не могу понять почему. Как будто этого никогда не было. Поэтому я так радуюсь, когда вижу, что дети притворяются панками. Я не хочу, чтобы это исчезло без следа.

– Ну, ты всегда можешь вернуться назад. Большинство людей привязано к настоящему; ты же можешь возвращаться туда снова и снова.

– Просто грустно, Клэр, – отвечаю я, подумав. – Даже когда со мной случается что-то классное, например, я попадаю на концерт, который никогда не увижу снова – может, потому что группа распалась или кто-то умер, – мне грустно оттого, что я знаю, что произойдет.

– Но как это отличается от всего остального в твоей жизни?

– Никак.

Мы подъезжаем к частной дороге, ведущей к дому Клэр. Сворачиваем.

– Генри?

– Да?

– Если бы ты мог остановиться сейчас… если бы ты мог больше не перемещаться во времени, и без последствий для себя, ты бы это сделал?

– Остался бы и все равно встретил тебя?

– Ты уже встретил меня.

– Да, я бы остался.

Я смотрю на Клэр, в темноте машины кажущуюся призраком.

– Было бы забавно, – говорит она. – Я бы хранила все воспоминания, которые ты бы никогда не разделил. Это было бы как – то есть это так и есть, — как будто живешь с человеком, лишившимся памяти. У меня все время такое чувство, с того момента, как мы встретились здесь.

– Значит, в будущем ты сможешь наблюдать, как я барахтаюсь в каждом куске воспоминаний, пока не соберу их все. Полный набор, – смеюсь я.

– Думаю, да, – улыбается Клэр. Она подъезжает и поворачивает перед домом. – Дом, милый дом.

Позднее, после того как мы забрались наверх и разбрелись по своим комнатам, я надел пижаму, почистил зубы, проскользнул в комнату Клэр, не забыв запереть замок, и мы согрелись в ее узкой постели, она шепчет:

– Я не хочу, чтобы ты это пропустил.

– Что пропустил?

– Все то, что случилось. Когда я была маленькой. В смысле, пока это случилось только наполовину, потому что тебя там еще не было. Вот когда ты там побываешь, все будет настоящим.

– Я уже в пути.

Я пробегаю пальцами по ее животику, вниз, провожу между ног. Клэр вскрикивает.

– Молчи.

– У тебя рука ледяная.

– Извини.

Мы занимаемся любовью осторожно, тихо. Когда я наконец кончаю, напряжение такое, что у меня начинает жутко болеть голова, и я пугаюсь, что исчезну, но нет. Вместо этого я лежу в объятиях Клэр, оцепенев от боли. Клэр храпит, тихо и нежно, и ощущение такое, что через мою голову проползает бульдозер. Я хочу в свою кровать, в свою квартиру. Дом, милый дом. В гостях хорошо, а дома лучше. Приведите меня домой, дороги. Дом там, где твое сердце. Но мое сердце здесь. Значит, я дома. Клэр вздыхает, поворачивает голову и затихает. Привет, дорогая, я дома. Я дома.

КЛЭР: Чистое, холодное утро. Завтрак съеден. Вещи уже в машине. Марк и Шэрон уже уехали с папой в аэропорт в Каламазу. Генри в зале прощается с Алисией; я бегу наверх в комнату мамы.

– О, уже так поздно? – спрашивает она, увидев меня в пальто и ботинках. – Я думала, вы останетесь на обед.

Мама сидит за столом, как всегда заваленным обрывками бумаги, исчерканными ее экстравагантным почерком.

– Над чем ты работаешь?

Что бы это ни было, там полно вычеркнутых слов и бездумных каракулей.

Мама переворачивает страницу текстом вниз. Она очень ревностно скрывает свои творения.

– Ни над чем. Это стихотворение о саде под снегом. Ничего хорошего не выходит. – Мама встает и идет к окну.– Странно, что стихотворения никогда не бывают так же хороши, как настоящий сад. По крайней мере, мои стихи.

Я не могу ничего ответить, потому что мама никогда не давала мне прочитать ничего из написанного. И поэтому я говорю:

– Сад прекрасный.

Она отмахивается от комплимента. Похвала ничего не значит для мамы, она ей не верит. Только критика может окрасить ее щеки румянцем или привлечь ее внимание. Если бы я сказала что-нибудь пренебрежительное, она бы запомнила навсегда. Наступает неловкая пауза. Я понимаю, что она ждет, когда я уйду, чтобы продолжить писать.

– Пока, мама, – говорю я, целую ее холодную щеку и убегаю.

ГЕНРИ: Мы едем уже около часа. На протяжении нескольких миль дорогу обрамляли елки; теперь мы едем по равнине, полной изгородей из колючей проволоки. За это время никто из нас не произнес ни слова. Как только я замечаю, что эта тишина неспроста, решаю что-нибудь сказать.

– Было не так плохо.

Голос у меня слишком жизнерадостный, слишком громкий в маленькой машине. Клэр не отвечает, и я смотрю на нее. Она плачет, слезы бегут по ее щекам, она ведет машину и делает вид, что все в порядке. Я никогда раньше не видел, чтобы она плакала, и эти стоические тихие слезы убивают меня.

– Клэр. Клэр, может… может, на минутку остановимся?

Не глядя на меня, она притормаживает, съезжает на обочину и останавливается. Мы где-то в Индиане. Небо голубое, на поле в стороне от дороги полно ворон. Клэр упирается лбом в руль и длинно всхлипывает.

– Клэр. – Я разговариваю с ее затылком. – Клэр, извини. Это… я что-то испортил? Что случилось? Я…

– Дело не в тебе, – говорит она из-под покрывала из волос.

Мы сидим так несколько минут.

– В чем тогда дело?

Клэр качает головой, я сижу и смотрю на нее. Наконец набираюсь мужества и дотрагиваюсь до нее. Глажу по волосам, чувствуя через плотные мерцающие локоны вздрагивающие плечи. Она поворачивается, я неловко обнимаю ее, и она плачет навзрыд, содрогаясь всем телом.

Наконец она затихает. Потом говорит:

– Черт бы побрал маму!

Позже мы стоит в пробке на Дэн-Райан-экспресс-вей, слушаем Ирму Томас.

– Генри? Все было… было плохо?

– Ты о чем? – спрашиваю я, думая, что это она про свои слезы.